Ташкентский роман
Шрифт:
…Хлыст, просвистев, будто в замедленной киносъемке, стеганул ее по плечу. Откуда-то изнутри понеслась волна боли и воли к жизни.
Когда эта волна докатилась до губ, Лаги выдохнула — еще!
Больше нельзя, покачал головой Малик. Извините. И что ударил… И что привел… — бормотал он, гася пальцами свечи.
Через пять минут они уже выходили из подвала.
Прежде чем поблагодарить (за что?) Малика и прошептать слова прощания, Лаги задает вопрос, ради которого она и пошла с незнакомым мужчиной в подземелье.
…А Юсуф-акя, мой… спутник жизни, бывал там? (Слова слетали с губ шелестящими ошметками кожи.) Понимаете, до отъезда ему часто снился какой-то подвал. Вы случайно не в курсе? — прибавляет Лаги по-русски.
Малик молчал, обволакивая Лаги серым взглядом. Потом сказал: нет. У Юсуфа не было ключей. А попасть
До свидания, кивнула Лаги. Вайрам учун катта рахмат [2] , добавила она уже вслед пропадавшей в сумерках фигуре. Действительно, то, что с ней было там, — это был праздник. Мгновенный, жестокий. Необходимый.
Далеко, в Ташкенте, уже чувствовалось утро.
Под слоем пыли доцветает акация. У железных ворот шестнадцатой больницы расположилась на торговлю старуха в парчовой безрукавке. Неторопливо раскладывает на складном табурете курт, семечки, сигареты. На курт сразу же приземлилась оса; сигаретами хрипло поинтересовалась проститутка, проплывавшая профессиональной походкой в родную постылую четырехэтажку. Странный шум заставляет обеих, старуху и девицу, посмотреть на дорогу. Там в сторону Фархадского базара громыхал грузовик; арбузы, которыми он был набит, подпрыгивали, как шары в телепередаче «Спортлото». При очередном скачке, перед красным светофором, один арбуз вылетел из крытого кузова и расшибся об асфальт. Из кабины вылезло насмешливое кудрявое лицо, вид расколотого арбуза, казалось, еще больше его насмешил. Сплюнув, лицо исчезло в кабине; зеленый свет, грузовик рванулся, прощаясь с погибшим арбузом сизым дымом и пылью. Проститутка рассеянно отсчитала мелочь. К арбузу подбежала черная собака и принялась весело пожирать сочные обломки, тычась мордой в мокрую мякоть.
2
Большое спасибо за праздник (узб.).
А в больничной палате неподалеку угасал старик. Всю жизнь молодой и сейчас всего только шестидесятилетний, он начал вдруг стариться с каждой секундой, каждой новой капельницей, каждым новым осмотром. Впрочем, капельницы и осмотры его уже мало трогали, он был далеко, где его уже никто не мог поймать и вылечить, он летел себе на спине, лицом в снегопад, временами отщипывая от буханки пайкового хлеба, которую грел под больничной шинелью с капитанскими звездами. И плыл под ним один и тот же уютный город с морковными башенками, в котором круглый год справляли Рождество. А самых красивых женщин называли Луизами.
Луиза… Какое имя! Какая музыка…
Малик шел быстро, едва касаясь предрассветной земли, которая в этот час полна сухой травой, стеклом, арахисовой лузгой и куклами с оторванными десницами. Тепло в спине, оставшееся от последнего взгляда Лаги, сменилось холодной испариной.
Малик соврал. Это была неизбежная, заботливая ложь — и, как всякая неистина, она была непростительна. Но для правды не хватило слов. Какими словами рассказать Лаги о том, как он нашел Юсуфа в этом святом месте? В изодранной одежде, кружившегося и бившего самого себя руками и по рукам? На вопросы, как он туда попал, отвечавшего смехом? Для этой правды у Малика еще не хватало языка. Он не был авлиё, как Маджус; хождение в пещеру дало ему мысли, но не родило для них слов. Он даже стал более молчалив и косноязычен, а сегодня — оказывается, и лжив. Как я несовершенен! Малик резко остановился и с силой пнул гнилую арбузную корку. «Как ты несовершенен», просвистела арбузная корка, взлетев в утренний воздух.
Но обжигающий язычок вины скоро уже был незаметен рядом с другим разгоравшимся пламенем. От него высыхала слюна во рту, грудь покрывалась горячей росой, а низ живота, где, согласно Афлатуну, обитает вожделеющая душа, сводило томительной судорогой. Малик уже перестал видеть лабиринты пятиэтажек, пыльные акации и арбузную корку, приземлившуюся где-то за его спиной…
Он видел и чувствовал только Лаги, светлую Лаги, прижимавшуюся к нему всем своим грустным телом. Он водил губами по ее щекам, скулам, векам, подбородку,
…И останавливается, тяжело дыша.
Он стоит перед своим подъездом, уже здесь чувствуя запах исрыка, исходящий от постели брата. Кажется, он слышит даже запах его мочи: после постигшего его несчастья Маджус стал иногда ошибаться во сне, как ребенок.
Дорогой старший брат, я не могу сейчас к вам вернуться. Я выполнил все, что вы сказали. Вы не поймете того чувства, которое я сейчас испытываю. Вы знаете, что из-за вашего недуга меня не женят, потому что первым должны женить вас как старшего. Вы знаете мою судьбу, что у меня из-за этого не будет собственного потомства, не будет уважающей меня супруги. Вам это было известно еще до того, как это открылось мне в пещере, вам наверняка известно даже больше, но неизвестны мои чувства, печали моей молодости, которые не утешают ни пещера, ни учеба в столице, ни забота о вас. Возможно, вы уже проснулись и ждете от меня вестей, но я вернусь… позже.
Малик резко разворачивается и почти бежит прочь от своего подъезда, исрыка и завернутого в курпачу Маджуса. Через полчаса он звонит в рыжую дверь на пятом этаже. На звонок дверь приоткрывается, в проеме рядом с цепочкой показывается круглое добродушное лицо в бигуди под прозрачной косынкой. Выходит, потягиваясь, рыжий насмешливый кот. Роза, хрипло говорит Малик, здравствуйте. К тебе можно?
Заходи, раз пришел… Яичницу будешь?
Бесшумно вернувшись, Лаги бросилась к Султану. Крепко прижала к себе. Перепеленала. Положила, пытаясь стряхнуть с себя — что? Пророчество Маджуса? Подземелье с тремя свечами? Мысли, вплетавшиеся в один узор с пророчеством Маджуса, прояснявшие недосказанное им и затемнявшие сказанное. Или — стряхнуть с себя последний, утробный, взгляд Малика?
Оцепенение, сковавшее ее в подвале, постепенно рассасывалось, мысли стали путаться, и Лаги все целовала Султана, улыбавшегося ей во сне. «Вам перед предстоящей дорогой поспать хорошо», попрощался с ней Малик. Какой дорогой? Она догадывается. Юсуф, бедный Юсуф, что с тобой?.. Лаги снова целует сладкие щеки Султана, кладет его в кроватку. Ей хочется курить, свекровь прячет на балконе в курпачах сигареты, пропажи одной она не заметит. Но… усталость, лень, дремота. Пирамидальный тополь напротив уже моет пыльную голову в теплых потоках рассвета, гремит велосипед почтальона, наигрывает флейта. Лаги прикрывает веки, пытаясь отгадать мелодию. Отгадка приходит четко и бесчувственно, как диагноз. «К Элизе». Так же бесчувственно Лаги наблюдает, как под эту мелодию начинает рушиться ее дом, построенный из книг, словно какой-то бульдозер разбивает его огромной, похожей на маятник чугунной гирей. Ла-ла, ла-ла, та-та-та; взлетает фейерверк из пыли, кружатся страницы, падают книги и журналы; и Лаги бесстрастно созерцает гибель своего любимого дома под свою любимую мелодию и даже немного дирижирует ступней в драной тапочке. Впрочем, флейта уже сбивается на какую-то другую, похожую и вместе с тем неряшливую мелодию, словно флейтист поперхнулся пылью, поднятой падающим домом. Последними, откуда-то сверху, рушатся тяжелые «Сказки народов мира» и больно бьют Лаги по плечу.
От тупой боли Лаги приоткрывает глаза. На пороге стоит смуглый юноша в белой одежде. В правой руке держит флейту, в левой, под мышкой, истрепанные номера «Науки и жизни». Лаги узнаёт его — это ее сон. Он делает укоризненную гримасу. Ахам ащрамьям… Рамемахи [3] . Лаги проваливается в долгожданную пустоту.
Следующий день пролетел в суетливом тумане. Завертелись сборы, доставание билета; Султан, предчувствуя разлуку с Лаги, капризничал и становился мокрым каждые пять минут. Страшная утренняя телеграмма от кого-то из родственников, звавшая в Ташкент к постели отца, лежала на видном месте и оттуда тупо надзирала за сборами. В середине сборов у свекрови разболелись ноги, и Лаги полчаса просидела на корточках перед диваном, массируя ей икры и слушая вздохи, стоны и наказы в дорогу.
3
Я устал… Давай спать (санскр.).