Тася
Шрифт:
— Нет в Маньчжурии более ненавистного народу человека, чем продавшийся японцам Пу-И, назначенный ими «императором» марионеточного государства Маньчжоу-Го. Этот ставленник Японии… — передавало радио, пока генерал не выключил приемник.
— А мы вас уже несколько дней разыскиваем, — сказал Кучин, — но и вы все передислоцировались, и мы… Очень рад, очень рад! — Кажется, генерал заметил: — Если хотите послушать, пожалуйста!
— Нет, что вы, что вы! Просто я давно радио не слушала, — сказала Тася.
— Тогда разрешите к делу…
Ей поручалось перейти линию фронта севернее Озаричей, встретиться в условленном месте с представителем соединения белорусских
— Вам, старой подпольщице, карты в руки, — сказал генерал. — Важность задачи понимаете?
— Понимаю…
— И ни тени сомнения?
Сомнение у Таси было. Одно, может, самое важное. «Но кажется, еще рано, — решила она. — И не замечает никто — рано! Успею!»
— Нет, сомнений у меня нет, — сказала она.
— Ну и добро! — согласился генерал Кучин. — Завтра с утра сдавайте свое хозяйство. Мы предупредим кого следует. А потом за вами придет машина. О деталях договоримся с представителем штаба партизанского движения. Как раз завтра он подоспеет сюда…
В дневнике боевых действий штаба Н-ского партизанского соединения появилась такая запись:
«4.7.44 г. через связного штаба Белорусского фронта получили данные, которые помогут проведению совместных с частями Советской Армии действий в операциях против группы немецких армий «Центр» и, в частности, против 2-й немецкой армии, в районах Жлобин, Озаричи, Паричи участка железной дороги Бобруйск — Минск. В свою очередь, переданы командованию Советской Армии последние данные о боевых действиях партизанского соединения по уничтожению живой силы и техники противника, участии в «Рельсовой войне».
Генерал Кучин записал в своем фронтовом дневнике, который он вел тайно от всех («Неудобно! Еще заподозрят в сентиментальности или, чего хуже, графоманстве!»):
«27 янв. 1944 г. Уже третий год войны идет, а я все не устаю поражаться, какие истинно поразительные качества и черты характера в нашем человеке открыла эта война! Вот и еще один пример. Девушка. Двадцати лет. Имя — Тася. Москвичка. Трудная судьба: в сорок первом была заброшена в минское подполье. Попала в тюрьму. Бежала. Контузия, ранение. Дошла к своим. Госпиталь. Освободили по чистой. И вновь — фронт. Отказалась от звания, пошла во фронтовые прачки. Мы нашли ее случайно и, конечно, поздно. Она, как раз она, подходила для одного важного дела. Я ждал ее, думал, встречу девушку… Как-никак, двадцать, это не наши — за сорок. А пришла женщина, усталая, серьезная и готовая на все. Мы послали ее за линию фронта к партизанам. Послали с очень важным поручением. Спрашивал ее: «Готова ли идти?» Сказала: «Готова!» Я, вероятно, ничего не понимаю в этих вещах, но сейчас поражаюсь, как она согласилась. Она сделала все, что было нужно, и благополучно вернулась к нам, принесла обратные сведения, и вдруг у нее начались схватки (я помню, как это было у нас, когда родился Женька: еле довез Светочку до роддома, она родила Женьку через тридцать пять минут). Мы, мужики, не знали, что делать. Вызвали кого-то, отправили ее в ближайший санбат, а она крепилась и молчала. Только уже потом, когда несли ее на носилках к машине, сказала мне: «Простите, товарищ генерал, что так получилось!..» Вот он, и характер наш, и душа!.. Не знаю, любовь ли у нее настоящая или просто случай, каких много бывает здесь, на войне, но все же я думаю о ней с великим уважением».
Леса, леса и опять леса вокруг. Кустарник голыми ветками прижимается прямо к окнам, и лес шумит совсем рядом, и по утрам синицы скачут по подоконникам, заглядывая в палату, любопытствуют, шевеля и покручивая пухлым тельцем и круглой забавной головкой. И еще прилетели серые с рыжими боками птицы: длинный клюв, почти синичье любопытство, но, в отличие от синиц, и напористость — они стучали клювами в стекло, словно требовали еды.
В медсанбат ее везли необычно.
— Куда мы едем, на восток? — спрашивала Тася.
— Почему на восток? На запад!
— Как на запад! Я только что…
— Наши пошли вперед…
Вперед! Значит, двинулись вперед и тылы, и штабы, и медсанбаты, и ее прачечная, наверно, тоже опять передислоцируется. Как там ее девочки? Ох, опять хлебнут горя, хватят лиха. Эти переезды…
Они ехали час или больше по снежным, окаменелым морозным дорогам. Машину трясло, заносило то вправо, то влево, то она совсем останавливалась: впереди — скопления войск, шофер ожидал очереди.
…В палате оказалось пять коек. Трое девушек с ранениями, одна, правда, уже женщина, пожилая, говорят жена начштаба армии, как и Тася — с родами, но еще не разрешившаяся, и вот она. Говорить о своем почему-то стеснялись, и все если и говорили, то о птицах этих, которые прилетали на подоконник и еще садились на соседние ветки и дальние лапы елей, если, конечно, был день, когда и с койки все видно.
Спорили о повадках синиц. Кто-то вспоминал, что синицы любят сало, и потом все гадали, где раздобыть кусочек сала и повесить его через форточку на нитке.
— Вот уж они обрадуются, — говорили, — повиснут на нитке, как циркачи какие, и давай клевать, клевать.
Синиц часто спугивала с подоконника не только серые, непонятные птицы, а и обычные воробьи. Их было много — активных, взъерошенных, злых. Как-то Тася увидела, как согнали воробьи с подоконника синиц, вспомнила.
— Девочки, — сказала она, — а знаете, я читала когда-то об этом, не помню только кого. Но вот так приблизительно:
«Слышал, я: в далеком детстве от бабушки своей сказку о синице, которая за морем в клетке жила. И вот вырвалась раз та синица на волю из клетки и так быстро полетела к родному гнезду, что не рассчитала своих сил, не долетела до знакомого берега — упала в синее море. Упала, но сердце ее горело таким сильным огнем, что огонь этот высушил синее море. И спаслась синица и до родины своей, до гнезда своего долетела!..
И я люблю этих птиц — синиц. Каждую зиму, когда трудно бывает с кормом, я через форточку сыплю на подоконник хлебные крошки и зерна, если они есть под рукой. Корм зовет синиц, и они прилетают ко мне на подоконник. Но прилетают не только синицы, а и воробьи, гнездящиеся под теплой крышей дома и в чужих скворечниках. Они уже тут как тут.
Мне не жалко хлеба и зерен. Я добрый. Но не люблю я воробьев за нахальство: стоит только одному-двум сесть на подоконник, как на их чириканье слетается целая стая. А ведь прожорливые, жирные хамы выживают тихих, уступчивых синиц. И так день за днем».
Все, — сказала Тася. — Дальше не помню. А вот это почему-то запомнилось…
— Если б так только у синиц было! — сказала одна из девушек.
Потом все ломали голову по поводу серых птиц с рыжими боками и длинными клювами, и каждая из обитательниц палаты высказывала свое:
— Мухоловки!
— Не должно их вроде быть зимой, по такому морозу.
— Это, скорей, эти самые, как их, трясогузки!
— Трясогузки разве такие?
— Дятлы не могут быть?
— Какие ж это дятлы?