Татуированная кожа
Шрифт:
– Да я и не понял. Вначале страшней было – когда на вас смотрел.
Пастухов с трудом улыбнулся.
– Так всегда бывает. Со стороны страшней, чем в куче. Ты где живешь?
– Напротив трамвайного депо.
– Нам по дороге – я возле ипподрома, в заводской общаге. Знаешь?
Володя кивнул.
– А чего ты делаешь на заводе-то?
– Токарь третьего разряда, – Пастухов поморщился. – Но это пока... Хочу в институт поступить, на вечернее. Получу корку – сам командовать буду. Или просто сидеть в чистом кабинете, тоже лучше, чем в цеху ишачить.
– Так, – солидно кивнул Вольф. Ему льстило, что взросляк разговаривает с ним на равных.
– В общаге, конечно, не жизнь, – вздохнул Пастухов. – Вечно воды нет, сортиры забиты, пьянки. А у вас отдельная квартира?
– Да нет, коммуналка.
– Отец есть?
– Есть. И отец, и мать. Отец в жэке работает, вон в той подворотне.
– Это хорошо.
Из подворотни доносились пьяные голоса, когда подошли ближе, Володя разобрал слова:
– Чистеньким хочешь быть, лучше нас?! А о других не думаешь? Завтра и нам не то что трояк, рубля давать не будут!
– Немчура поганая – сам не живет по-человечески и другим не дает!
– Отстаньте, ребята, я вас не трогаю, я по-своему живу, – прорвался сквозь злое бормотание растерянный голос отца.
Володя рванулся вперед.
– Не лезь, что ты там забыл, – сказал сзади Пастухов. – Пусть эта пьянь сама разбирается.
– Ты по-нашему живи, по-нашему! А не хочешь – уматывай в свою неметчину!
Трое мужиков прижали отца к стене. Угрожающе размахивая руками, они напирали, и ясно было, что дело кончится дракой. Отец порывался уйти и пытался нагнуться за своим чемоданчиком, но его толкали в грудь, и он вновь откидывался на выщербленный кирпич.
– Пап, пошли домой! – тонким от волнения голосом выкрикнул Володя, и мужики разом обернулись.
– Идем домой, домой...
Володя влетел с разбега в самую середину тесного круга, дернул отца за руку, но сзади схватили за плечи и с разворота отшвырнули обратно.
– Пшел на хер, выблядок!
– Сынок, не лезь, не надо! Иди сам, я потом приду! – Голос отца был чужим. Его ударили – раз, другой, третий... Голова дергалась, и Володе показалось, что родной затылок сейчас расшибется о стену.
– Пастух, на помощь, отца бьют! – истошно закричал он, чувствуя полную беспомощность.
Крепкая фигура влетела в подворотню, лысина сияла, как спасительный маячок милицейской машины.
Раз! Раз!
Удар у Пастуха был поставлен классно. Двое нападающих сбитыми кеглями разлетелись в стороны, шмякнулись на заплеваную кочковатую землю и замерли, как набитые опилками чучела. Сердце Вольфа наполнилось восторгом. Он готов был поцеловать спасителя в гладкую макушку.
Третий отскочил в сторону и, присев, выставил перед собой руки с растопыренными пальцами.
– Ну, ну... Ты чего? Чего?! Тебя трогали?
Пастухов нехорошо улыбнулся.
– Давай, пацан, сделай его!
– Кто, я? – не поверил Володя. Восторг прошел, вытесненный смятением. Он и представить не мог, что можно вот так, запросто ударить незнакомого взрослого человека.
– Конечно, ты! Это же твой отец?
– Мой... Но...
– Вот и давай «двойку». Левой в голову, правой в корпус, в солнечное!
Может, требовательный, не допускающий возможности отказа тон, может, пристальный взгляд прищуренных глаз, может, чеканная боксерская формула, «автоматом» включившая наработанный рефлекс, а может, все, вместе взятое, сделали свое дело – Вольф резко шагнул вперед.
И сразу увидел лицо. Те двое были безликими, какие-то абстрактные мужики без возраста и индивидуальных примет: схемы, символы врагов, тряпичные куклы... А этот имел и лицо, и возраст, и приметы.
– Кончай, парень, ты чего...
Мясистый, покрытый каплями пота нос, вдавленная переносица, редкие грязные волосы, отвислые щеки, большой лягушачий рот... И не очень взрослый: около двадцати – ровесник Пастухова... Светлые глаза навыкате – сейчас в них плескался испуг, перед лицом большие руки с короткими пальцами и окаймленными черным ногтями: будто хочет поймать брошенный мяч...
– Ты что удумал? Не слушай его! Мальчик...
Это он сказал «выблядок».
– «Двойка», с разворотом! Раз, два... Делай! – приказал Пастухов.
И Вольф сделал. Собственно, на тренировках он делал это много раз: отвлекающий в лицо и добивающий в солнечное. Но делал на мешке, где роль лица и диафрагмы выполняли белые кружки. «Не в живот и не в грудь, – повторял Семен Григорьевич. – Точно в диафрагму, тогда стопроцентный нокаут...»
Бац! Руки с грязными ногтями не смогли задержать удар, левый кулак отбросил их в разные стороны, прорвался и врезался в скулу, лязгнули зубы, голова на миг запрокинулась, но это была только прелюдия. Бац! Правая попала в нужную точку – из лягушачьего рта выскочил малиновый язык, раздался утробный всхлип, обмякшее тело согнулось пополам, как перочинный нож, и тяжело повалилось на семечную шелуху, спички и окурки.
– Нормально, – сказал Пастухов. – И никаких следов. Если бы ты не труханул, то и без меня положил бы всех троих.
– Ничего себе...
Генрих подобрал наконец свой чемоданчик. Нос у него был разбит, лицо испачкано кровью.
–Даже не думал, сынок, что ты так бить умеешь... У меня никогда не получалось.
Отец утерся тыльной стороной ладони, брезгливо осмотрел оставшиеся на коже красные разводы – словно начавшие подсыхать струпья. Надо было вытирать и их, но вторую руку оттягивал чемоданчик с инструментами – Генрих растерянно перевел взгляд с Володи на Пастухова.
– Что же теперь с ними делать? Может, воды принести? Или «Скорую» вызвать?
Пастухов пожал плечами.
– Лучше сразу милицию и на пятнадцать суток устроиться! Идите домой, вы здесь не были и ничего не знаете. Что они хотели?
– Пьяные... Права качали...
– Володя протянул отцу свой платок не совсем чистый.
– А кто это?
– Да из новых... Работать не хотят, а деньги – чтоб лопатой... Чуть что не так – на горло берут, а сейчас видишь – в кулаки...
– Ты с ними не пей.