Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза
Шрифт:
Вспомнив старое актерское правило, которое гласит, что дела, пришедшие в упадок, поправляют удачным бенефисом, Иван Романович решил устроить свой прощальный бенефис. На самом деле он не собирался покидать сцену, потому что сорок пять лет далеко не пенсионный возраст для актера, тем более для такого энергичного мужчины, каким был Иван Романович. Это была всего лишь уловка, которая по иронии судьбы оказалась правдой – прощальный бенефис актера Пельтцера стал прощальным бенефисом театра миниатюр Пельтцера.
Заработанного за сезон хватило на то, чтобы сполна рассчитаться с актерами и погасить взятый в банке кредит.
– С чего начали, тем
– Долгов на шее нет, и то хорошо, – ответил прирожденный оптимист Иван Романович.
Вывеску своего театра он притащил домой словно в надежде на то, что она ему еще пригодится. Но после того как вывеска, стоявшая в коридоре, упала на Сашу, Евгения Сергеевна попросила дворника вынести «ненужный предмет» на помойку. Иван Романович пережил это спокойно, потому что в его беспокойной голове уже успели вызреть новые планы.
Синельников звал к себе, причем звал искреннее, а не из сочувствующей вежливости, но Ивану Романовичу не хотелось возвращаться к старому и вообще не хотелось оставаться в Харькове, который после закрытия театра совершенно ему опостылел. Его можно было понять. Трудно возвращаться с обломанными крыльями в труппу, которую всего год назад покинул переполненный надежд. Трудно ходить по улицам и слышать за спиной: «Это Пельтцер, бывший владелец Екатерининского театра миниатюр». Трудно оставаться там, где не видишь для себя никаких перспектив.
В Харькове перспектив не было.
Перспективы были в Москве. Старый знакомый, актер Николай Петрович Маликов, с некоторых пор переквалифицировавшийся в кинорежиссеры, звал Ивана Романовича в Москву. Золотых гор не сулил (солидные люди этим не занимаются), но обещал обеспечить работой, за которую хорошо платят. «С твоим опытом, Иоганн, можно рассчитывать не только на роли, но и на режиссерство, а это уже особая статья, потому что режиссеры в киноателье получают вчетверо, а то и впятеро больше актеров», – писал Маликов. Он звал Ивана Романовича его настоящим именем, говоря, что так меньше путаницы – Иванов среди знакомых много, а Иоганн всего один.
Идею с переездом одобрили все члены семьи. Евгения Сергеевна постоянно тосковала по Москве, где они (спасибо господину Коршу!) жили лучше, чем в Харькове. Татьяна мечтала учиться у Станиславского. Восьмилетнего Сашу завораживала сама мысль о переезде в другой город. Собирать вещи, ехать на поезде, обустраиваться на новом месте – это же так увлекательно!
Скорый в мечтах Иван Романович расписывал перспективы, от которых дух захватывало. Тане и хотелось ехать, и, что называется, кололось. В Харькове она имела возможность выходить на сцену, а что будет в Москве? Где она, двенадцатилетняя, пускай и выглядевшая на пару лет старше, сможет играть? И возьмут ли ее в студию при Художественном театре? Какая будет в Москве гимназия? Какие там девочки? Может, все сплошь вредины и задаваки, как в Первой Мариинской гимназии?
Как там сейчас живется в Москве?
И как вообще все сложится?
– Ты что нос повесила, друг мой? – ободрял отец. – Актер должен быть легким на ногу и не должен бояться перемен. Что Бог ни делает, все к лучшему! Увидишь, что все будет хорошо.
– Лучше бы твой папаша вместо своего кинематографа попросился бы обратно к Коршу, – говорила Тане практичная мать. – У Корша – театр, а не забава. Хотя кто его знает, вроде бы обещали платить до семи рублей в день. От тридцати отнять четыре будет двадцать шесть. Умножаем на семь – получаем сто восемьдесят два рубля. Два отбросим для ровного счета, пусть будет сто восемьдесят. Неплохо, совсем неплохо, хотя и не очень хорошо. В Москве жизнь дорогая…
Мать не делала разницы между съемочными и обычными днями и не знала, что по семь рублей за съемочный день платят далеко не всем актерам. Муж назвал ей поденную ставку с оговоркой «если все будет хорошо», но она пропустила эти слова мимо ушей.
Сам Иван Романович в смысле заработка не столько рассчитывал на незнакомый ему кинематограф, сколько на другого своего старого знакомого – Петра Петровича Струйского, у которого в Москве в Замоскворечье был театр миниатюр. Но в отличие от Маликова, который в своих письмах твердо обещал Ивану Романовичу работу в киноателье «Русь», Струйский юлил, обнадеживал, не давая прямого ответа и не оглашая условий. Поэтому Иван Романович не рассказывал жене о своих планах, связанных с театром Струйского, чтобы избежать упреков, неизбежных в том случае, если дело сорвется. К Струйскому он надеялся пристроить и Татьяну. Не заработка ради, а просто для того, чтобы девочка не тосковала по сцене и совершенствовала свой талант. Но и дочь ему тоже не хотелось обнадеживать понапрасну, вот и скрытничал.
По расчетам Ивана Романовича выходило, что если к полной занятости у Струйского добавить гонорары за съемки в двух или в трех картинах в месяц, то бедствовать его семье в Москве не придется. Пока идет война, новых прожектов лучше не затевать. А вот когда она закончится…
Кто тогда мог знать, что Первая мировая война плавно перейдет в Гражданскую и на одной шестой части тверди земной будет твориться черт знает что?
Глава пятая
Отталкивающее очарование Великого немого, или «Пельтцер с перцем»
Сюжеты комедий и комических фильмов были в большинстве случаев незамысловаты. Все они строились на глупых положениях или на контрастах. Герои комических гнались друг за другом, падали в речку или в грязную лужу; жена избивала мужа, приходившего домой пьяным; героя обливали водой при проходах его по улицам и садам; муж (что было обычным сюжетом) ссорился с тёщей, ссора оканчивалась, как всегда, дракой и победой тёщи. Известный американский комик Поксон, весивший около восьми пудов, почти всегда играл вместе с очень худой актрисой, изображавшей его жену. Такой контраст вызывал гомерический хохот зрителей при первом же появлении актеров на экране…
Кинокартины в то время снимали быстро, за несколько дней. Ставили в павильоне декорацию, отчеркивали мелом на полу линию, за которую актерам нельзя было выходить, режиссер зачитывал актерам отрывок из сценария, разочек-другой наскоро репетировали сцену и снимали ее. Переснимали только в случае явного брака. Сняв одну сцену, переходили к другой и так до тех пор, пока декорация не была полностью «отработана». Тогда ставили другую и весь процесс повторялся. Ни о каком вхождении в образ и речи быть не могло. Актеры снимались, не имея никакого представления о сценарии, который им зачитывал режиссер. Отснятые куски-сцены склеивали по порядку действия, перемежая их надписями, и картина считалась готовой к прокату. О монтаже речи не шло, только о простой склейке.