Таврические дни(Повести и рассказы)
Шрифт:
— Поцелуйте здесь, — сказала она тоном ребенка. Голос ее сделался вкрадчивым и движения кошачьими. Генерал засопел, мигнул глазами и, трудно вымолвив: «Полет», поцеловал туда, где висел медальончик. Тотчас же нежные руки оплели его голову, прижав к груди, и обветренная генеральская щека скользнула по блузке, оцарапалась о расстегнутую кнопку и ощутила теплоту крошечной и твердой женской груди. Смеясь, Полет откинулась на мягкую спинку дивана, и генерал увидел ее бархатные глаза, ставшие большими и дремучими, сверкнувшие голубым огнем и тотчас же спрятавшие этот
Полет ласкала его голову, прижимаясь руками выше локтя к холодным щекам, уговаривая, как упрямого ребенка:
— Разве так трудно сделать то, о чем просит ваша Полет? Разве это так трудно, ваше превосходительство? И разве Полет не умеет благодарить? Ведь можно отцепить незаметно и уехать без свистка. Кто же узнает? Кому какое дело? Или вы хотите остаться и никогда, никогда, никогда больше не обнять вашей Полет? А что они сделают вот с этой грудью, с этими руками, которые вы любите…
— Что вы говорите, Полет? — бормотал генерал, сползая на колени и трудно дыша. — Но мой долг старого солдата, моя присяга?.. моя родина?.. Россия?..
Он заплакал; слезы катились по выпуклым его кирпичным щекам, застревали в усах, проникали в рот, делая слюну соленой.
— Идите же, Владимир Петрович, — сказала Полет. — Ах, можно ли терять столько времени!
На путях ветер выл пуще прежнего; казалось, небо трещало, лопнув на морозе, и было уже трудно переходить через рельсы, так яростно кидалась под ноги остервеневшая мжица. В конторе Аркадий Петрович поднялся ему навстречу. Телеграфист спал, нелепо и по-детски торчали вихры на его затылке, на столе лежала поношенная фуражка с желтым кантом.
Дежурный приподнялся навстречу генералу, сказал: «Дверь не забудьте притворить-с» — и зевнул в горсть.
— Вот что, милый человек, — громко проговорил генерал, надуваясь, — необходимо выйти из положения. Как вам, я полагаю, известно, командный состав армии играет первенствующую роль, более… э-э… активную, нежели солдатская масса. Он — нерв армии, ее, так сказать, мозг, ее руководящий центр. Чер-рт, к чему я вам читаю лекцию-с? Слушать! Прикажите стрелочнику отцепить два штабных вагона и локомотив, не-мед-лен-но. Мы принуждены ехать во что бы то ни стало.
Дежурный слушал долго, потом наклонил голову к левому плечу.
— Поняли-с?
— Сейчас распоряжусь, — молвил дежурный вяло.
Аркадий Петрович испуганно поплелся за генералом. На платформе к генералу подошли унтеры, они были зазябшие, жалкие и, говоря, едва ворочали омертвевшими губами.
Один из них спросил:
— Как, ваше превосходительство, скоро теперь тронемся? Иззяб солдат, ваше превосходительство, замерз солдат. Дело бы уж какое, что ли, ваше превосходительство.
— Ничего, голубчик, вот мы сейчас, — забормотал генерал, ворочая лицо прочь от глаз унтера. — Этого… пошевеливайся, стрелочник! — крикнул он нырнувшей в темноте фигуре.
Унтер насторожился.
— Это к чему же стрелочник, ваше превосходительство? Ай паровоз отцеплять?
Генерал нахохлился, вобрал голову в плечи и неожиданно для себя вдруг гаркнул басом:
— Молча-ать,
И жадно, с ретивым сердцем, глядел, как вытянулся унтер, поглядев на него в бессмысленном обалдении, потом сделал два шага назад, отошел к товарищу, и оба остановились в стороне, у станционного колокола, молча и враждебно приглядываясь.
Генерал, поеживаясь под их взглядами, следил за тем, как тощая хмурая фигура стрелочника в коротком полушубке до колен и мохнатой шапке с лисьими ушами нырнула под вагон, и сейчас же заскреблись цепи, напряженный голос стрелочника выговорил: «Э-ка, мать родная!»
Генерал пошел к вагону, за спиной его вялый голос дежурного крикнул:
— На паровозе, эй! Держи жезл!
«Кричит, скотина», — подумал генерал, под шинелью по спине его прошел холодок. У локомотива с душным свистом заклубился пар, заледеневший снег под топкой осветило оранжево-красным, похожим на солнце, пламенем. Генерал взялся за столбики поручней, обмотанных замшей, чтобы на холоде нельзя было обжечь руки, и уже подымал свое сдобно сбитое тело, когда сзади, за карман, его схватили резкие сердитые руки.
— Куда стреканул? — сказал позади унтер остервенело-весело. — Ловкай!
Другой засмеялся по-бабьи, молвил недобро:
— Генералы! Солдат за него помирай, солдат ему чин зарабатывай, а как ежели что, так солдат пропадом пропади. Кишка коротка, ваше превосходительство.
Генерал рванулся, но руки держали крепко, его объял ужас, и вдруг вялым бессилием свело колени.
— Братцы, вы это что?
— Давай, ваше превосходительство, по-хорошему. Вместе на Москву шли, вместе и в лататы пойдем.
— Братцы…
— Чего ж братцам в морду-то плюешь?
— Мол-лчать! — гаркнул генерал, с восторгом ощущая, как в размякшую душу его клином входит остервенение. Вырвавшись, он рванул дверь, раскрывшуюся с треском, и, видя перед глазами прыгающие черные мячи, закричал басом в темноту вагона — Адъютант Рамзай, приказываю вам немедленно занять локомотив. Угрожайте машинисту оружием в случае отказа ехать. Р-расторопнее, поручик.
Юноша с тонким девичьим лицом, еще не знающим бритвы, в кожаной куртке, блестящей, словно облитой водой, легко соскочил вниз, взмахнул руками в вязаных белых рукавичках. Аркадий Петрович бочком пролез в вагон, прошел в тамбур и остановился у окна; сердце его ныло, плакало, билось с глухим и тошным шумом.
Вдоль поезда, топчась от сумятицы, уже бегали солдаты, крича и сталкиваясь друг с дружкой, и сиплые от стужи голоса надрывались, относимые ветром:
— Братцы, вылазь! Ложись на рельсы, братцы, пущай по телам по нашим едет!
Генерал встал на площадке, грудью загородив вход, сжав кулаки, зная, что первому, кто кинется, тяжко даст в морду.
Ветер ревел, скребя по вагонным обшивкам, поезд дрожал, звеня стеклами.
И вдруг, разодрав скованный воздух, пронзительно и тонко рванул свисток: ухнул пар, колеса взвизгнули, палисадник с голыми тополями, неистово гнущими сучья, поплыл назад плавно и медленно.