Тай-Пэн
Шрифт:
Он вихрем вылетел из комнаты и направился в сад. Выхватив нож, он выбрал тонкий побег бамбука из только что посаженной рощицы, срезал его, со свистом рассек воздух раз-другой и бегом вернулся в гостиную.
– Снимай одежду, презренная раба! Я собираюсь сечь тебя до тех пор, пока рука не отвалится!
Дрожа всем телом, она разделась. Он вырвал у нее платье и швырнул его на пол.
– Ложись сюда! – он показал на оттоманку. Она сделала, как он приказал.
– Пожалуйста, не сечь меня слишком сильно, я уже два месяца ношу ребенка. – Она уткнулась лицом в оттоманку.
Струану захотелось сжать ее в объятиях, но он знал, что, сделав это, потеряет перед ней лицо. И порка теперь была единственным способом вернуть ей ее достоинство.
Поэтому он хлестнул бамбуковым прутом по ягодицам, рассчитав силу так, чтобы причинить боль, но ни в коем случае не повредить. Скоро она уже громко кричала, плакала навзрыд и извивалась от боли, но он продолжал наказание. Дважды он нарочно промахивался и со всей силы ударял по кожаной поверхности оттоманки; ужасающий звук, который при этом получался, был предназначен для ушей Лим Дина и А Сам, подслушивающих, как он знал, у двери.
После десяти ударов он приказал ей оставаться на месте, а сам подошел к буфету и достал бутылку бренди. Сделав глубокий глоток прямо из горлышка, он запустил бутылку в стену и возобновил порку. Неизменно соразмеряя силу удара.
Наконец он остановился и, ухватив ее за волосы, поставил на ноги.
– Одевайся, презренная рабыня!
Когда она оделась, он проревел:
– Лим Дин! А Сам!
Через мгновение они, нервно дрожа, появились на пороге.
– Почему нет чай, нет еда, ленивые рабы! Нести еду! – Он швырнул бамбуковый прут к двери и повернулся к Мэй-мэй:
– На колени, развалина несчастная!
В ужасе от его неукротимого гнева, она торопливо подчинилась.
– Приведи себя в порядок и возвращайся сюда. Тридцать секунд, или я начну все сначала!
Лим Дин подал чай, и хотя напиток был приготовлен как подобает, Струан объявил, что он слишком холодный, и швырнул чайник в стену. Мэй-мэй, Лим Дин и А Сам бросились на кухню и торопливо принесли новый чайник.
Еда появилась с той же невероятной быстротой, и Струан позволил Мэй-мэй прислуживать ему. Она всхлипнула от боли, и он тут же закричал:
– Замолчи, или я буду пороть тебя каждый день до скончания века!
Потом он замолчал со зловещим видом и принялся за еду, предоставив им умирать от страха в гнетущей тишине.
– Подай мне палку! – завопил Струан, насытившись. Мэй-мэй принесла бамбуковый прут и протянула ему. Он уперся его концом ей в живот.
– В постель! – хрипло приказал он, и Лим Дин и А Сам выскочили вон из комнаты, твердо уверенные, что Тай-Пэн простил свою Тай-тай, которая приобрела безграничное лицо, терпеливо снося его справедливый гнев.
Мэй-мэй обернулась вся в слезах и пошла по коридору в свои комнаты, но он зарычал:
– В мою постель, клянусь Богом!
Она испуганно вбежала в его спальню. Он проследовал за ней, с треском закрыл дверь и запер ее на задвижку.
– Так, значит ты ждешь ребенка. Чьего ребенка?
– Вашего, господин, – прошептала она.
Он сел на кровать и вытянул обутую в сапог ногу:
– Ну, шевелись.
Она упала на колени и стянула с него сапоги, потом встала рядом с кроватью.
– Как ты осмелилась думать, что я захочу представлять тебя своим друзьям? Когда я захочу вывести тебя на люди, я сам скажу тебе об этом, клянусь Богом.
– Да, господин.
– Место женщины в доме. Здесь! – Он ткнул кулаком в постель.
– Да, господин.
Он позволил себе чуть-чуть смягчить выражение своего лица.
– Вот так-то лучше, клянусь Богом.
– Я не хотела идти на бал, – едва слышно зашептала она. – Только одеться, как... мне и не нужен никакой бал. Зачем ходить на бал – никогда-никогда не нужно. Только чтобы делать удовольствие. Простите. Очень простите.
– Почему я должен прощать тебя, а? – Он начал раздеваться. – А?
– Нет причины, никакой нет. – Теперь она тихо, жалобно плакала. Но он чувствовал, что сейчас еще слишком рано смягчаться окончательно.
– Возможно, раз уж у тебя ребенок, я и дам тебе еще один шанс. Только это должен быть сын, а не девочка. Кому нужна девочка.
– О да... пожалуйста, пожалуйста. Пожалуйста, простите. – Она бросилась на колени и стукнулась лбом в пол.
Ее плач разрывал ему сердце, но он продолжал раздеваться с сердитым видом. Потом задул лампу и забрался в постель.
Ее он оставил стоять у кровати.
Прошла минута, вторая, потом он грубо сказал:
– Ложись в постель. Я замерз.
Позже, когда Струан уже больше не мог выносить ее слез, он нежно обнял ее и поцеловал:
– Ты прощена, девочка моя.
С мокрыми от слез глазами она уснула в его объятиях.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Прошли недели, и весна перешла в раннее лето. Солнце набрало силу, и воздух отяжелел от влаги. Европейцы, не сменившие своей обычной одежды и длинного шерстяного белья – а также платьев с турнюрами и корсетов из китового уса – страдали неимоверно. Пот засыхал под мышками и в паху, и там образовывались гноящиеся язвы. Вместе с летом пришла обычная в это время года болезнь – кантонская нутряная хворь, кровавый понос Макао, азиатская немочь. Тех, кто умирал, оплакивали. Остальные стоически переносили эти муки как неизбежные испытания, которые Господь в своей милости посылает человечеству во очищение его, и продолжали закрывать окна своих домов, чтобы не впускать в комнаты вредоносный воздух, ибо считалось, что в летние месяцы от земли исходят ядовитые газы. Они, как и прежде, позволяли своим врачам отворять им кровь и ставить пиявки, поскольку знали, что это единственное верное средство избавиться от болезни, и продолжали пить воду, вылавливая из нее мух, и есть засиженное мухами мясо. Они по-прежнему не мылись, ибо даже ребенку было известно, что это опасно для здоровья, и усердно молились о скорейшем возвращении зимы, когда прохлада вновь очистит землю от губительных испарений.
К июню болезнь безжалостно выкосила каждого десятого из расквартированных на острове солдат. Торговый сезон почти закончился. Этот год сулил многим огромные состояния – если поможет йосс. Поскольку никогда еще купля и продажа не велись в кантонском поселении с таким размахом. Торговцы и их португальские клерки, а также их китайские компрадоры и купцы Ко-хонга все обессилели от жары, но еще больше – от долгих недель лихорадочной деятельности. Все приготовились отдыхать до зимы, когда можно будет начать новые закупки.