Тайга шумит
Шрифт:
Заневский вновь принялся ходить по комнате. Болела голова, хотелось есть и спать. Он вышел в столовую, завернул на кухню, заглянул в кастрюли, но нигде ничего не было, лишь в духовке стояла миска с оставшимся от завтрака картофелем. Он взял ее и направился к буфету за вилкой, но остановился посреди комнаты.
«Некрасиво получается, — мелькнула мысль, — она приготовила для себя, придет домой и… нет, положу на место».
Он решительно повернул к кухне, но, сделав шаг, застыл на месте. В дверях стояла Любовь Петровна. Несколько
— Что же ты остановился? — сказала она. — Садись к столу и ешь.
Заневский торопливо поглотал картофель, буркнул «спасибо» и заспешил в свою комнату. Там с минуту ходил из угла в угол и от неожиданной мысли остановился.
«Идиот! — в сердцах выругал он себя. — Люба же сама заговорила, приготовила поесть, значит, хотела помириться, ждала этого, а я… свинья!.. Почему не заговорил с ней, не сказал: «Виноват, прости»? И все сразу было бы хорошо, по-другому бы жизнь пошла…»
Он бросился в комнату, но жены там уже не было. На столе стояла пустая миска, в корзиночке лежало несколько ломтиков хлеба. Он заглянул на кухню, потом подошел к комнате жены, прислушался.
Из-за двери доносился едва слышный всхлип.
«Опоздал, — с тоской и злостью на себя подумал Заневский, — если и войду теперь — выгонит, и будет права. Эх-х!»
18
Раздольный подошел к группе грузчиков, сидящих у костра, и остановился невдалеке, прислушиваясь к разговору.
— Опять настает чертова пора — холод, а, кроме костра, и погреться негде. Про что думают наши начальнички? — говорил коренастый мужчина с усталым, недовольным лицом, пошевеливая палкой еловые поленья.
— А лебедку погрузочную кто придумал? — возразил кто-то.
— Я про что говорю, ты понимай. Лебедка — дело хорошее, только она для облегчения работы, а я толкую про нас, грузчиков. Холодно ли нам, дождь или снег, скажем, начальника погрузки это не касается. Ему ты грузи, и баста. Ну, когда погрузка идет — другое дело, нельзя вагоны держать. А когда ждешь, как сейчас, эти самые вагоны, тут уж, брат, дело дрянь. А что бы стоило какую ни на есть халупку построить? Не дуло бы, да с неба не капало — и на том спасибо…
— Я так понимаю, — сказал другой грузчик, маленький и круглолицый, — Раздольному об этом заботы мало. Не много он о деле-то думает. Сказывают, это ведь он сделал, чтобы шахты вместо крепежа дрова получили, а на Костикова все свалил…
«Кто же это говорит? — испугался Раздольный, отходя от костра подальше в темноту и прячась за штабель. — Неужели распутали?..»
— Ну уж и сказанул! — перебил грузчика кто-то. — Ежели б так, плохо пришлось бы Раздольному. Должно, железнодорожники спутали номера вагонов, такое случается…
— А вот на лесоучастках об лесорубах
Раздольный больше не слушает и тихо отходит.
Из-за поворота доносится стук колес на стыках рельс, слышится пыхтение паровоза — это подают порожняк под погрузку.
Снег падает медленно, крупными хлопьями. Холодно.
«Сволочи, — ругает грузчиков Раздольный, — ляпнут где-нибудь, потом выкручивайся. Тоже мне, столовой обрадовались, — перескакивает на другую мысль, — а кукиш не хотите? — и его глаза заблестели от возникшей вдруг мысли: — Пожалуй, со столовой и начать надо».
Он останавливается и, захватив с бревна горсть снега, отправляет его в рот. Некоторое время стоит между штабелями, прислушивается. Оглядевшись, направляется к столовой. В темноте спотыкается о припорошенные снегом пни и корни, куски валежника — спешит. Вот и столовая. Раздольный чувствует, как дрожат руки и ноги; озноб пробирает тело. Содрав с поленьев бересту, он быстро затолкал ее под крышу, чиркнул спичкой. Вспыхивают золотистые языки пламени. Давно задуманное злое дело сделано.
Раздольный бежит оврагом к лесобирже.
«Надо бы домой повернуть, — мелькает мысль, но он ее тут же отгоняет: — Нет, на лесобирже лучше, надо на глазах у людей быть».
— Где Костиков? — отдышавшись, как можно спокойнее и безразличнее спрашивает Раздольный грузчика, затесывающего бортовую стойку, и останавливается около него.
— Должно, расстановку вагонов делает. Давеча с порожняком в конец биржи проехал.
Раздольный щупает карманы, потом с досадой восклицает:
— Эх, ма-а, дома забыл… Закурить есть?
— Найдется, — грузчик откладывает стойку, врубает топор в бревно, — закурите вот… — и застывает растерянно, на секунду. Потом: — Пожа-ар, гори-ит!.. Братва, айда тушить пожар! — кричит он товарищам и, хватая топор, бежит к столовой.
— Багор и ведро! — кричит Раздольный и бежит за грузчиками.
Когда он подбегает к столовой, там уже десятка два лесорубов тушат огонь. Минут через двадцать приезжают из поселка пожарники, за ними на машине директор, замполит, Заневский. Но пожар уже потушен.
— Счастье, что доски сырые и плохо горели, — говорит Леснову и Столетникову грузчик, первым заметивший пожар. — Я стойки затесываю, — рассказывает он, обращаясь ко всем, — а меня Алексей Васильевич про Костикова спрашивает, потом закурить попросил. Я полез за кисетом, гляжу — пламя пробивается, и ребятам крикнул…
— «Молодец! — облегченно вздыхает Раздольный. — Выручил!» Но глухое недовольство собой, злоба, тревога не проходят.
Павел прислушивается к рассказу грузчика и искоса смотрит на Раздольного, прикуривающего папиросу.