Таймири
Шрифт:
— Наша устерция, да?
— Она самая, — угрюмо подтвердила Сэй-Тэнь и покосилась на Остера Кинна. — Вот кому стоило бы поучиться у твоей тетушки. Эта стряпня неудобоварима.
— Ну, всем не угодишь, — миролюбиво отозвался тот.
Услыхав, что говорят об устерции, Эдна Тау причалила к костру.
— Так-так-так, — насмешливо осведомилась она. — Супчик сварили?
— Из сосновых иголок, шишек и кой-какой травы, — тут же отчитался Остер Кинн.
— Что-то ты темнишь, друг мой любезный, — поцокала языком индианка. — Это не кое-какая трава, а сон-трава. Вернее, ее разновидность.
— Сон-трава? —
— Конечно, она утоляет голод и всё такое. Но от нее засыпаешь.
— Что, даже от малюсенькой ложечки? — не поверила Таймири.
— Именно. Через полчаса будешь храпеть без задних ног, — сурово подтвердила индианка.
Сэй-Тэнь решила не дожидаться, пока пройдет полчаса, и широченно зевнула.
Капитан занервничал. Если заснуть на земле — то проснуться можно и в клыкастой пасти тигра. А то и не проснуться вовсе!
— Что сидим? Что сидим? — затараторил он. — Нужно быстро искать укрытие или какую-нибудь верхотуру. Свистать всех наверх!
Горе-повар разворошил хворост и раскидал затухающие ветки, чтобы костер не разгорелся снова. Поставил на ноги сонливую Сэй-Тэнь и вылил суп, который, по счастью, больше никому попробовать не привелось.
Все как-то позабыли об индейце. А Кривое Копье молча тащил туши убитых тигров, молча слушал разговор у костра, хотя ему так хотелось вставить словечко-другое. Если ты молчалив, тебя вроде как и не существует. На тебя не обращают внимания, тебя не хвалят за удачно ввернутую шутку, тебя даже не ругают! Сейчас Кривое Копье мечтал лишь о том, чтобы его хорошенько отругали. К тому же, сестра вечно упускает из виду очевидные факты.
— Что делать с дикими кошками? — спросил он своим низким мелодичным голосом.
Сборы тотчас отложены, взгляды обращены в его сторону, кадр остановлен.
— Ты нарушил обет! — в ужасе воскликнула Эдна-Тау.
— Как я могу молчать, если не было сказано главного? У нас есть два тигра. А это ведь пища на многие дни!
***
Прошло совсем немного времени с тех пор, как они покинули стоянку. Эдна Тау рассказала, что ближе к окраине массива растет могучий кедр, известный также как страж леса. Он ветвист и высок.
— Куда выше нашего Кривого Копья, — заметила она, щурясь от полуденного солнца. Все зашлись дружным смехом. Кривое Копье смеялся тихо и смущенно.
— Если запалить рядом с деревом сухие ветки, на нем можно будет отлично переночевать, — сказал он, когда остальные отдышались.
Индейцы не понаслышке знали, что огромные белые тигры больше всего на свете боятся огня.
Таймири и Сэй-Тэнь клевали носом, спотыкались на каждом шагу и время от времени подремывали на плече могучего и энергичного Остера Кинна. Капитану постоянно мерещилось, будто за ним кто-то крадется, потому что Кривое Копье волок позади охотничьи трофеи. Шкуры шуршали, как шуга на реке, и шорох нагонял на Кэйтайрона страху.
Эдна Тау щедро кормила Остера Кинна индейскими баснями. Тот кивал, посмеивался, и было видно, что ему ужасно хочется отдохнуть, отлежаться где-нибудь в тенистой роще. Стволы у сосен из кофейно-коричневых сделались красными, как насыщенный каркаде. Небо тоже отчего-то разрумянилось, хотя до вечера было далеко. Минорис упорно избегала философа и старалась, по возможности, держаться рядом с Таймири и Сэй-Тэнь. Диоксид ее, конечно, со своей философией не преследовал, но окажись он поблизости, непременно завел бы разговор о каких-нибудь Декартах или Зенонах. И тогда прощай свободная жизнь! Он и сам, наверное, прекрасно догадывался, какой притягательной силой обладают его речи.
Минорис избрала для себя иную науку — с неожиданными выводами и непредсказуемыми результатами. Наука жизни любому по плечу, потому что, как игла, пронизывает всё существование человека. Сегодняшний урок, например, убедил Минорис в том, что индейцы незлопамятны и легко прощают обиды. Как это, должно быть, приятно — прощать. Отпуская горечь, мы становимся невесомыми, точно ветер, и в сердце заново разгорается заря радости.
К закату добрались до кедра. Он был испещрен глубокими бороздами от корней до самой макушки и так крепко впивался в породу адуляра, словно хотел превратить камень в воду. Под его широкой кроной мог бы поместиться целый шатер, а ветви вполне бы выдержали нескольких белых тигров. Остер Кинн с грехом пополам соорудил из подручных материалов хлипкую веревочную лестницу и закинул конец на верхний сук.
— Дамы вперед!
Сэй-Тэнь подтолкнули, и она неохотно полезла на дерево. По большей части, ей было всё равно, развалится эта лестница или нет. Одной ногой она стояла на шаткой, ненадежной ступеньке, а другой — в мире сновидений.
«Вот ведь соня, — подумала она, забравшись на ветку. — Весь поход дрыхну, как рыба-дремалка в заливе Волн».
Под Таймири лестница скрипела, извивалась угрем и угрожала рассыпаться на части. Папирус на перекладинах едва держался — цеплялся потными руками, выгибался дугой и сообщил, в итоге, что дальше нижней ветки подъем не осилит.
— Смотри, поджаришься там, как тушка на вертеле, — беспардонно предупредил его Остер Кинн. Сам он решил переждать ночь на земле.
Кривое Копье развел у кедра (как раз под той веткой, где устроился Папирус) большой костер и принялся жарить мясо. Оно потрескивало, пузырилось жиром и издавало весьма приятный аромат. За соседними деревьями голодно порыкивали, однако не показывались на глаза хищники. Огонь держал их на расстоянии. Ближе к полуночи, правда, два крупных тигра вышли на поляну и стали зловеще кружить рядом с кедром, помахивая кончиками хвостов.
Эдна Тау отлаживала свой лук и точила стрелы. Остер Кинн стоял на страже с факелом, похлопывал в кармане кисет с толченой корой, которая теперь заменяла ему табак, и ощущение близкой опасности было для него как дурман.
А на разлапистом дереве, окутанная облаком хвойных запахов, спала Таймири. И снилось ей, будто скачет она верхом на невиданном звере. У этого зверя волнистая грива, шерсть точно бархат и длинные, стройные ноги.
Раскинулись впереди желтые поля, пробежала сбоку зубчатая стена темно-зеленого леса, и снова — поле. Лежит — лениво колышет колосьями на тонких стеблях, а зверь всё мчится и мчится, как будто манит его незримая, заоблачная цель. За пухлыми, как вата, облаками, синеет небо. Чужестранное, совсем без прожилок. Одни облака похожи на взбитые сливки. Разлетаясь мелкими лоскутками, они вновь собираются в стайки. Другие — покрупнее — как дворцы.