Тайна асассинов
Шрифт:
К известному русскому поэту Н. Коржавину, живущему в Бостоне, заходит по субботам сосед-негр и требует три доллара на выпивку. (Мои сведения многолетней давности, в прошлом году в Нью-Йорке мне сказали, что с собой теперь надо носить двадцать долларов, а то грабитель может рассердиться и выстрелить. Но он может рассердиться и по другой причине.) Коржавин не знает, как отразился бы на его здоровье отказ выполнить просьбу соседа. Однажды соседу понадобилось взломать дверь и унести телевизор… В общем, Коржавин бы не возражал, чтобы его от соседа отделяла государственная граница. Но в полицию он обращаться не пробовал. Журналист Г. Рыскин очнулся от забытья у самых рельс нью-йоркского метро. Ему удалось припомнить, что кто-то ударил его по голове незадолго до этого. Журналист Рыскин больше в метро не ездит. Он купил автомобиль. Писатель М. Гиршин в Нью-Йорке
Мы живем, возможно, в самом опасном месте на земле, но мы чувствуем себя в абсолютной безопасности у себя дома и на улицах. К тому же мы знаем, как защититься. Половина израильтян владеет оружием.
Если верно, что всякий мужчина рано или поздно в жизни встретит смертельную опасность, то не лучше ли к такому случаю подготовиться? И не лучше ли встретить опасность в кругу товарищей, чувствуя за собой всю мощь государственной поддержки, чем одному, в темном переулке?
Каково содержание той жизни, которую израильтяне защищают? Каково их отношение к своим целям и задачам в Ливане? Как они себя чувствуют после этой войны? Танкист:
«Когда смотришь на разрушенный дом — душа болит. А тут еще дети вокруг, которые в этом доме жили… Но если спрашиваешь себя, почему разрушен, ответ ясен. У всего есть своя цена. Те, кто нападает, платят свою цену, и те, кто защищается, свою… Ливанцы заплатили за свою глупость, что дали террористам хозяйничать… когда ты стреляешь, в тебя стреляют — все поровну. Начинаешь относиться к этому, как к работе. Работу надо сделать, вот и все».
Артиллерист:
«Враг врагом, но разрушать страну из-за того, что он там обосновался, тоже не дело. У каждого есть мать с отцом, жена, дети. Конечно, если поставить его детей против наших, я буду думать не о его детях, а о наших. Я о них там все время и думал. Для того и воевал. Вначале мне даже хотелось воевать. Но потом я стал думать: цели мы своей добились, сорок, или сколько там, километров очистили, чего нам еще? Хотя мы знаем, что защищаем наших, многим людям в Ливане мы мешаем… Мы много спорили. Нельзя нам больше тут оставаться».
Пехотинец:
«Я человек верующий, а на войне это имеет большое значение… Я сразу заметил, что террористы стреляют в воздух, и прекратил огонь. Зачем зря человека убивать?.. Вся эта война была справедливая».
Связист:
«Приказы в армии не обсуждаются… Хотя в моем бронетранспортере был командир дивизионной разведки, и я с ним горячо поспорил о приказе. В конце концов, я ему сказал: «Йоси, я знаю, что мне его придется выполнить, но этот приказ дубовый!» А он: «Ну, может быть. Но армия есть армия!» Вряд ли в какой другой армии можно было бы так спорить, тем более рядовому с майором… Когда видишь невероятное количество оружия, которое они запасли в Ливане, и знаешь, что оно было приготовлено, чтобы убивать израильтян, начинаешь понимать, что жертвы, которые были и еще будут, не напрасны. Наверно, в каждом из нас есть вера. В гражданской жизни этого не замечаешь. Там ты полагаешься, в основном, на себя, и нет необходимости обращаться… я даже не знаю, как это сказать… к помощи извне, свыше… пока нет необходимости, я думаю, но вот, война напомнила: наверно, в каждом из нас есть вера».
Есть ли какой-нибудь общий знаменатель, который объединил бы все эти противоположно направленные убеждения, ощущения, веры? Или в сумме все эти силы дают полный и окончательный нуль, погашая друг друга?
Я уверен, что сумма не равна нулю. Мы не случайно самое сильное государство в нашем районе, несмотря на нашу немногочисленность. Отсутствие навязанного единства взглядов только подчеркивает готовность к реальному единству действий. Еще точнее — к единству образа действий, который коренным образом отличается от образа действий несвободных людей. «Я того мнения, что приказ надо выполнять», — говорит десантник, наиболее радикальный противник войны в Ливане. Это единство впервые пошатнулось именно в результате односторонней попытки манипулирования, предпринятой Шароном.
Ливанская война постепенно превращается у нас в наш Вьетнам.
Все интервью объединяет то чувство свободы как ответственности, которое так редко ощущалось нами в СССР и отсутствует, в большинстве, и у советских эмигрантов в других странах. Все интервьюируемые, высказывая свое мнение, понимают, что их мнения не безразличны к политической ситуации имогутизменить счетет. Все они думают не о пустяках. Так или иначе, они понимают, что участвуют в Истории. Техник-связист:
«Вообще я доволен. Даже чувствую гордость, что на этот раз сам участвовал в войне. Мне всегда казалось, что все важные события проходят мимо меня. А теперь, вот, довелось самому делать историю».
И бывалый шофер говорит, что рад, что был на этой войне:
«Получается, что и я как бы немного своей крови отдал. А то ведь приехал в Израиль на все готовое. Вот и представился мне случай себя показать. Живу, мол, не зря, даром свой хлеб не ем!».
Зачем это им нужно, — возможно, спросит кто-нибудь. Я не уверен, что это нужно всем. Но я уверен, что это нужно очень многим людям, в том числе и таким, которых в этом не заподозришь. Человек вообще не может жить только мыслями о материальном, даже если он и ведет себя соответствующим образом. Человек — существо историческое и продолжает оставаться таким даже в XX веке.
Вот что говорит сапер:
«Нам, израильтянам, эта война ничего не дала. Слишком много погибших… Ну, навяжем мы мир этим ливанцам… Надо их видеть, этих ливанцев. Отглаженные, одеколоном… каждый, наверно, литр одеколона на себя вылил. Грязную работу делать не будет. Все может продать и купить. За бронежилет готов отдать свой «Калашников». А за меховой комбинезон ему и родной сестры не жалко… Уверен, что они и мир этот продадут при первом случае… Работа у меня тяжелая. Минировать поля. Когда прорываешь землю… если в Синае, то не так страшно, потому что — песок, а на Голанах земля комковатая. Бросаешь комок и думаешь: моя или не моя? Каждый шаг — как будто приближаешься к вечности, потому что никогда не знаешь, где и когда взорвется. Начинаешь верить в Бога. Вера очень помогает… Всегда есть молитва к Нему. Даже не молитва, одно-единственное слово: «Боже!»… Мы не намного лучше их. Иногда мы даже хуже… Раз я нас считаю людьми, значит и они — люди… Дикое чувство от безысходности. Ведь после войны Судного дня думали, что это была последняя война. А сейчас видно, что и эта тоже не последняя… Израиль очень напоминает мне огромный военный лагерь. В средние века были такие государства, которые все время вели войны и этим жили. Вот и я живу в такой стране. А остаюсь здесь потому, что очень ленив и никуда отсюда не поеду…
Все же мне кажется, что сапер-философ немного слукавил, говоря, будто не бросает наш военный лагерь только потому, что ленив. Слишком тонкое историческое чувство он обнаруживает в своем интервью, чтобы поменять его на какой-нибудь «джоб».
Заметив, что Израиль напоминает одно из средневековых государств, живших войной, сапер не упомянул, что в те времена это были единственные государства свободных людей. Все остальные были населены рабами. И хотя эти воинственные государства были несправедливы к побежденным, внутри себя именно они создавали представления о чести и справедливости, которые унаследовала от них Европа. От разбойничьих норманнских королевств, от поставлявших всему миру наемных солдат швейцарских кантонов, от пиратских итальянских республик, а не от мирных деспотий получила Европа зачатки демократии. От викингов и бондов, от рыцарей и йоменов, ландскнехтов и кондотьеров, а не от смердов и крепостных, составлявших подавляющее большинство остальных богоспасаемых королевств, свободных от военной службы, как и от всех остальных гражданских прав. Собственно, главным признаком, отличавшим свободного от раба в средние века, было ношение оружия и владение им.