Тайна безымянного острова
Шрифт:
Стрелки приборов метались по шкалам. К горлу подступала противная тяжесть. Стало темно и страшно.
Степан Николаевич повернулся, посмотрел на нас через плечо и сжал кулак: мол, держитесь покрепче. В ту же секунду самолет резко клюнул носом. Под самым брюхом прогудели согнутые ветром сосны. Вокруг бесновались водовороты водяной пыли. Машина коснулась колесами земли, подскочила слегка и круто завалилась на винт. Нас швырнуло на летчика.
Чья-то ладонь зажимала мне рот. Я рванулся, хотел крикнуть, но ладонь еще сильнее сдавила челюсти. Потом она вдруг соскользнула с моего лица. Торопясь и захлебываясь, я вздохнул. Сильные руки вытаскивали меня из зловонной жижи.
Под спиной — жесткая самолетная плоскость. Кирилл кашляет рядом. Над нами на четвереньках стоит Степан Николаевич и рукавицей вытирает лицо.
— Вот, мохообразные, — ворчит он. — Вот ваш сфагнум во всей красе…
Некоторое время мы сидели, жалкие и растерянные. Потом Степан Николаевич первый оторвал от фюзеляжа кусок обшивки и пополз по болоту. Оставалось двинуться следом. С кочки на кочку, перекрывая бочажины фанерой, мы добрались до леса. Порыв ветра очистил на минуту болото от мглы, и мы в последний раз увидели наш «ПО-2». Он лежал вверх колесами посреди большой торфяной поляны.
Может быть, неделя потребуется трясине, чтобы побороть крылатого гостя, но это произойдет неминуемо. Сфагнум задушит его.
Страшный мох сфагнум. Он концентрирует вокруг себя влагу, заболачивает почву. Там, где появился сфагнум, лес гибнет. Кому как не нам это знать! Кирилл — ботаник, я — мелиоратор. И на самолете мы летели, чтобы разведать болота правобережья Северной Двины и предотвратить гибель лесов…
Летчик снял мокрый шлем, с великой злостью стукнул им о колено и, не поднимая головы, пошел в лес.
— Если не закрутит нас, дня через три будем в Холмогорах.
В лесу было темно, как ночью. Мы едва поспевали за летчиком, боясь упустить из виду его сутулую спину.
Приятно исследовать мох в чистой светлой лаборатории. Но страшно попасть в его паутину, жутко глядеть в черные окна трясины. Мы ползли по бесчисленным зыбунам, спотыкаясь о полусгнившие пни. Продирались сквозь заросли подлеска.
День кончился. Минула ночь. А мы все шли и шли.
Следующий день я запомнил плохо. Ели бруснику, от которой тошнило. Кружилась голова. Тянуло к земле, к забытью, к покою. Вечером мы остановились посреди кочкарника на поросшем осокой бугре. Ветер разогнал тучи и притих, словно давая нам время обсушиться и развести огонь. Небо после бури мерцает ясными звездами, и есть в нем большое лукавство, оно будто смеется над людьми, будто спрашивает: а что, собственно, случилось?..
Кирилл собирал за кустами хворост. И вдруг мы услышали крик. Крик был дикий и короткий, словно человеку захлестнуло горло. Мы бросились на помощь.
Кирилл стоял, сжав кулаки, а над ним горели громадные неподвижные глаза.
Я ждал жуткого звериного рева, но в сгустившейся тишине прямо у меня над ухом раздался восторженный шепот
— Идол!..
И тут я увидел тяжелые надбровные дуги, по которым скользили багряные блики костра; впалые щеки и всю тяжелую, угловатую голову древнего бога.
Бог стоял, по пояс вросший в землю. Мох, как шкура, покрывал его плечи и грудь. На короткой шее висело серебряной цепью монисто.
— Напугал, дьявол деревянный, — криво усмехнулся Кирилл и постучал по обомшелому боку изваяния. — Сколько он здесь торчит, хотел бы я знать!
А Степан Николаевич молча вытащил из ножен тяжелый охотничий нож, опустился на колени и стал разгребать торф там, где уходило в глубину позеленевшее от времени монисто.
— Помогайте, — через плечо бросил он нам. — Могут быть интересные вещи.
Прошло полчаса. Потом час. Сучья, которыми мы раскапывали слежавшийся, сгнивший мох, ломались с вялым хрустом. Руки саднило. Медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, углублялась яма. И конца работе не предвиделось никакого…
Первым сдался я, за мной — Кирилл. Мы отползли чуть в сторону и легли — сил не было даже для того, чтобы добраться до костра. И только Степан Николаевич упрямо разгребал и разгребал землю своим охотничьим ножом.
Оторвавшись на минуту, он принес от костра горящую головню, набросал на нее сучьев. Пламя отбросило темноту за бугор. Еще яростнее вспыхнули глаза идола — видимо, это сверкали шлифованные изумруды. Нож скребнул по чему-то твердому. Кирилл с трудом приподнялся и встал. Превозмог усталость и я. Снова в шесть рук, палками и просто пальцами углубляли мы яму, разрыхляли землю вокруг непонятного круглого предмета. Чаша!
По края ушедшая в землю, большая, видимо, тоже серебряная, она виднелась на дне ямы.
Летчик ковырнул ножом землю внутри чаши. И тогда вместе с крошками грунта на ладони Степана Николаевича блеснуло несколько монет.
— Все, — скорее кашлянул, чем сказал Степан Николаевич. — Больше трогать ничего нельзя. Дыхание его было сиплым и горячим. — Если расковыряем, — археологи вовек не простят. Тут с умом надо копаться… не испортить бы чего. Для доказательства хватит. — Он встряхнул на ладони монеты и положил в нагрудный карман.
Мы хотели объяснений. Что это за деревянный бог на болоте, и что это за чаша, и почему наш летчик сразу решил, что в глубине что-то есть…
— Биармия, — коротко ответил Степан Николаевич. И добавил задумчиво: — Страна огненных лучей…
Больше мы ничего от него не услышали. Степан Николаевич привалился к кривенькой елочке, стуча в ознобе зубами. Начинался жестокий приступ лихорадки.
Мы закутали летчика всем, что у нас было, подбросили в костер хворосту. Ветер взвил пламя, разорвал его в лоскутья, и мы увидели, что грудь идола рассечена наискось шрамом. Видно, неспокойной была жизнь у его паствы, не одна буря пронеслась над его тяжелой квадратной головой.