Тайна булгаковского «Мастера…»
Шрифт:
Юрий Слёзкин тоже записал в дневнике про то, как…
«… все узнали, что Миша бросил Татьяну Николаевну и сошёлся с Любовью Евгеньевной. С той поры – наша дружба пошла врозь. Нужно было и Мише и Л[юбови] Е[вгеньевне] начинать „новую жизнь“, а следовательно, понадобились новые друзья, не знавшие их прошлого… ему стало не до меня. Ударил в нос успех!».
Булгаков же, со своей стороны, считал, что Слёзкин завидует его литературной славе. И «припечатал» бывшего друга в «Театральном романе», сказав про него, что он «змея». Явно к Слёзкину относятся и эти слова:
«… пожилой,
Ближайшие родственники Булгакова к его второму браку отнеслись неоднозначно. Даже гостеприимная Надежда сказала:
«Ты вечно будешь виноват перед Тасей».
Сегодня, когда ни участников, ни свидетелей тех давних событий уже нет в живых, разобраться в том, кто был тогда прав, а кто виноват, невозможно. Сам Михаил Афанасьевич считал, что поступил правильно. И даже назвал шестнадцатую (к сожалению, незавершённую) главу «Театрального романа» «Удачная женитьба». Но чуть позднее, разбираясь с историей, связанной со второй женитьбой Жана-Батиста Мольера, в бессильном отчаянии воскликнул:
«Я отказываюсь вести следствие по делу о женитьбе Мольера, потому что чем глубже я проникал в дело, тем более каким-то колдовским образом передо мною суживался и темнел коридор прошлого, и тщетно я шарил в углах с фонарём в руках. Ткань дела рвалась и рассыпалась в моих руках, я изнемог под бременем недостоверных фактов, косвенных улик, предположений, сомнительных данных…»
Не будем «вести следствие» и мы. Но – если уж называть вещи своими именами – следует признать, что вступление Булгакова в новую полосу жизни замешано на предательстве. Он предал свою любовь. Бросил на произвол судьбы человека, так много сделавшего для того, чтобы Михаил Афанасьевич вообще жил на этой земле. Эту невесёлую мысль можно облечь и в более возвышенную форму: литератор, которому начала улыбаться фортуна, поспешил «обменять» свою любовь на славу писателя, стать которым он мечтал ещё в юности.
Как бы там ни было, но с этого момента жизненные пути Татьяны Николаевны и Михаила Афанасьевича разошлись навсегда. Расставаясь, Булгаков оставил бывшей жене самое, пожалуй, дорогое, что сумел приобрести за три года жизни в Москве – жилплощадь. Какое-то время помогал оставленной супруге материально. Но её тогдашнее положение всё равно было отчаянным («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«Татьяна Николаевна оставалась не просто одна, но без какой бы то ни было профессии и даже без профсоюзной книжки, что поставило её вскоре в тяжёлую материальную ситуацию – даже при эпизодической поддержке Булгакова».
Сама Татьяна Николаевна вспоминала:
«Я сначала устроилась на курсы машинисток, но у меня начались такие мигрени, что пришлось бросить. Потом… я на курсы кройки и шитья пошла, ещё с одной женщиной шила. Булгаков присылал мне деньги или сам приносил».
Комнату в доме на Большой Садовой у Татьяны Николаевны вскоре отобрали, пришлось переселяться в полуподвал. Более или менее сносное существование зависело в те годы
«Чтобы получить профсоюзный билет, пошла работать на стройку. Сначала кирпичи носила, потом инструмент выдавала».
Так складывалась жизнь брошенной супруги. А перед Булгаковым в этот момент открывались поистине блестящие перспективы. 27 декабря 1924 года издательство «Недра» заключило с ним договор на сборник рассказов. Это должна была быть первая в его жизни книга! Со дня на день ожидался выход журнала «Россия», где должны были начать печатать первый его роман. Было от чего впасть в эйфорию. И это сразу заметили окружающие.
В повести «Алмазный мой венец» Валентин Катаев оставил нам портрет тогдашнего Булгакова:
«Он любил поучать – в нём было заложено нечто менторское. Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольно распространённому типу людей, никогда ни в чём не сомневающихся, которые живут по незыблемым, раз навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как бы безоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового Заветов. Впоследствии оказалось, что всё это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти».
Интересная подробность. Валентин Катаев тоже обратил внимание на «маску», защищавшую и лицо писателя и его душу, в которой «бушевали страсти», невидимые окружающим.
Они-то и выплеснулись в ту самую сатирическую повесть, которая осенью 1924 года была отнесена в издательство «Недра», и от которой Вересаев пришёл в «полный восторг».
Яичная история
26 декабря 1924 года Михаил Булгаков записал в дневнике:
«Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а кажется, и в Париже всем, кому мог показать, показал гранки моей повести „Роковые яйца“. Говорят, что страшно понравилась и кто-то в Берлине (в каком-то издательстве) её будет переводить».
На следующий день (после посещения очередного «Никитинского субботника») Михаил Афанасьевич принялся размышлять:
«Вечером у Никитиной читал свою повесть „Роковые яйца“. Когда шёл туда, ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда – сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть серьёзное? Тогда не выпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература.
Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги „в места не столь отдалённые“».
Тревожные предчувствия одолевали Булгакова не случайно. Среди тридцати человек, «сидевших» на субботнике, вне всяких сомнений были и информаторы с Лубянки, которые тут же отправили по начальству подробные отчёты об услышанной повести подозрительно дерзкого содержания.
Какую же крамолу могли найти в «Роковых яйцах» доносчики из ГПУ?
Вспомним содержание повести.