Тайна Черной горы
Шрифт:
– Как с наглядной агитацией по выборам в местные советы? – спросил Воронков.
– Спасибо за присланные материалы и плакаты. Используем их. Да еще сами фотомонтаж сделали, – ответил Куншев.
– Заявку на четвертый квартал задерживаете, – сказал хозяйственник.
– Закомарин несет с собой все заявки, – отозвался в динамике голос Куншева.
– Протокол последнего комсомольского собрания задерживаете. Поторопите комсорга, Владимир Борисович, – попросила Валентина Сиверцева.
– Закомарин несет все протоколы собраний: и партийного закрытого, и комсомольского, и общего профсоюзного.
Больше вопросов к Лево-Хурмалинскому не было. Казаковский спросил Куншева:
– А у Лево-Хурмалинского вопросы есть?
– Конечно, есть! Но их будет утрясать сам начальник, к вечеру ждите Петра Яковлевича.
– Сообщим, – ответил Петр Алексеевич Зима, делая пометку в своем журнале.
Планерка шла энергично и плотно. За полтора часа успели сказать свое слово все начальники геологоразведочных партий, отдельных поисковых отрядов, специализированной партии геофизиков, топографов, руководители штолен, буровых, а также многих других подразделений и служб, необходимых для работы и жизни в тайге – ремонтных мастерских, гаража, электростанции, дорожно-строительного отряда, пекарни, бани, столовой, поликлиники, почты, магазина и школы.
Выслушав доклады с мест, Казаковский провел планерку со своим штабом экспедиции. Подвел итоги дня, определив задачи на завтрашний день, кому чем заниматься и в каких подразделениях побывать, на что обратить внимание, что проконтролировать, какие вопросы решить.
– На сегодня, кажется, все, – сказал Евгений, закрывая планерку. – Все свободны. До завтрашнего! – и добавил: – Остаются только члены редколлегии радиожурнала.
9
Каждый вечер, сразу же после передачи последних известий столичного радио, включался местный радиоцентр. В каждом доме, в каждом поселке, в каждом отряде, в благоустроенных общежитиях и походных палатках слушали свои, местные, последние известия: о выполнении плана геологоразведочной экспедицией по разведке полезных ископаемых, по их приросту, итоги, вернее, ежедневные результаты социалистического соревнования, достижения передовиков и отстающих, новые изобретения и рационализаторские предложения, перемещения и передвижения по службе, назначения на должности, новости науки и техники, культурной жизни, советы врача и разного рода объявления – какие товары поступили в магазин, или какой фильм будет демонстрироваться в клубе, и, конечно же, свой прогноз погоды. И где бы человек ни находился – на центральной базе экспедиции или в далеком походе, – слушая свое, местное радио, он чувствовал себя частицей единого большого коллектива, сопричастным ко всем его делам.
И эта сопричастность к делам, большим и малым, сплачивала людей. Каждый понимал, что он живет и трудится на виду у всех. Незаметных людей просто не было. Каждый знал: придумал он что-то новое, полезное, дал сегодня нестандартную высокую выработку – завтра же об этом узнает вся экспедиция. Имя его появится в выпусках «Молний», будет напечатано на страницах районной или областной газеты, прозвучит в последних известиях вечернего выпуска местного радиоузла. Само слово «соревнование» было в жизни экспедиции необыкновенно живым, зажигающим, действенным и очень обиходным.
Люди ревностно следили за успехами соседей, бригада за бригадой, участок за участком. Победитель соревнования – это звучало гордо и произносилось с достоинством. Казаковский не раз видел, как становились смущенно-радостными лица передовиков, людей немолодых, познавших жизнь, когда им вручали вымпелы непосредственно на рабочем месте. Не так уж велика награда – вымпел, лоскуток красной материи с нарисованной эмблемой. Но уже одно то, что привозил его сам начальник экспедиции, что говорил хорошие слова рядом с твоим грохочущим буровым станком или стрекотом перфораторов в забое, что пожимал руку не ради показного публично-демократического жеста, ибо публики-то рядом как раз и нет, а действительно благодарил за хорошую работу, а потом эту же благодарность начальник повторял во всеуслышание по радио – одно такое отношение укрепляло человеческую веру в правильную справедливость нашей трудовой жизни и порождало в груди высокое чувство собственной гордой значимости, порождало новые необъятные силы для дальнейших будущих производственных успехов, потому что каждый знал и понимал своим сердцем – ты на виду!
Глава третья
1
Терентий Чухонин, демобилизованный танкист, сидел на носу почтовой моторной лодки или, как ее называли в окрестных таежных селениях, «почтаря», за спиною убаюкивающе монотонно тарахтел старенький движок, а навстречу по краям стеклянно-голубой неоглядной речной шири медленно надвигались родные, до боли знакомые очертания берегов – темные, гривастые, топкие, крутобокие, обрывистые, песчаные… Таежные просторы Приамурья! И оттуда, из седых распадков и сизых сопок, из глухих чащоб, из-за проток, топких марей, березовых колков и сосновых боров прилетал духовитый ветерок, гладил, словно материнскими ладошками, засмугленные на солнце и морозе скуластые щеки Терентия, щекотал ноздри давно неслышанными, знакомыми с детства запахами тайги – ароматами буйного разнотравья, грибным духом, прелым листом, терпкой дурманящей хвоей, пахучей сосновой смолой. Сердце Терентия от щемящей сладкой радости колотилось гулко и преданно, мир вокруг казался светлым и красивым, и Чухонину хотелось раскинуть широко свои руки, обнять неоглядные милые суровые края, краше которых и роднее у него нет во всем белом свете, хотя побывать пришлось за годы службы в разных красивых местностях. Родина – она и есть родина, своя навеки, одна-единственная, как мать. Ее не выбирают, а принимают с рождения такой, какой она есть, какая выдалась на твою долю, чтоб не менять до конца дней жизни.
Терентий смотрел широко раскрытыми глазами и не мог наглядеться, нарадоваться. А навстречу текла-струилась древняя сибирская река, темная у берегов, бурая, с легкой прозеленью вблизи, сказочно голубая вдали, чем-то похожая на плавленое стекло, и там, у горизонта, где маленький и темный, как майский жук, катер деловито попыхивал тонкими струйками дыма, тянул две больших баржи, где сизыми дымными очертаниями вставали островерхие сопки, она как бы сливалась с краем неба, да так, что было непонятно – то ли небо опустилось и тонуло в раздолье живой воды, то ли сама река уходила в бескрайнее небо. Но и там, за этим видимым краем, тянулась и плескалась она дальше на север, раздвигая крутые берега, нанося песчаные откосы, обходя скалистые сопки, двигаясь могучими водами в страну голубого песца и нетающих льдов, бесконечного дня и глухой ночи.
Долго добирался Терентий Чухонин до своей таежной родины, ехал больше недели в гулком вагоне поезда, плыл на пароходе и теперь, одолевая последние десятки километров, катит на «почтаре» вместе с почтальоном – рябой и вечно угрюмой теткой Зазулей. Зазуля была при исполнении служебных обязанностей – она везла почту: на дне мотолодки лежали укороченные выцветшие брезентовые мешки, набитые газетами, журналами и письмами. Зазуля за эти три года не изменилась, какая была, такая и есть теперь. Терентий не знал еще, что у пожилых женщин наступает такое время жизни, когда молодость прошла, а до старости еще далеко, и года уже не откладывают на лице своих меток. Метки остаются только в душе и ложатся рубцами на сердце.
Терентий был рад встрече с теткой Зазулей. Она тоже была частицей родины. Тетка Зазуля – это ее прозвище. Кто и когда ее так окрестил, Терентий, конечно, не знал, фамилия у нее была другая, настоящая – Лукатина, а звали Марией Федоровной. Но никто и никогда в прибрежных селениях почтальоншу не называл по фамилии и имени-отчеству. Тетка Зазуля – и всё. Она не обижалась. Привыкла, что ли. Терентий как-то слышал давно, до армии, что в молодости она была другой. Улыбчивой. Лихо плясала. А пела – заслушаешься. Только трудно было ему верить в такое, словно не про нее рассказывали, а про другую. И еще Терентий знал, что в самом начале войны, как ушел на фронт ее муж, который был до войны почтальоном, тетка Зазуля пошла на мужнино место, взяла его мотолодку и с тех лет бессменно почтарит. Живет она одна, в своем доме. Муж погиб, на второй год войны пришла похоронка, дочь малолетней утонула в волнах Амура. Терентию кажется, что тетка Зазуля всегда была такой угрюмой. Он стыдно помнит, как она хлестала тонким прутом их, юрких пацанов, когда они ныряли с ее мотолодки. Помнит, как их нещадно ругали, когда, уже подростками, они насыпали сахару в бензиновый бак, и движок мотолодки заглох где-то на полпути до районного центра, и тетка Зазуля чуть ли всю ночь гребла веслами…