Тайна для библиотекаря
Шрифт:
Пять огромных крыс, покрытых редкой клочковатой шерстью. На голых, лишённых растительности боках кровоточат незаживающие язвы, в мертвенном свечении плесени поблёскивает слюна, капающая с длинных резцов. Четыре мерзкие твари уселись столбиками по бокам от распятого на камне мамлюка, и Далии показалось, что они потирают передние лапки в предвкушении… чего?
Ответ был получен немедленно. Пятая, самая крупная крыса, стоящая в голове жертвы, издала долгий торжествующий писк — и вскинула передние лапки, богохульно подражая жесту священника, призывающего паству к причастию. Крысы, заполонившие зал, разом, слитно пискнули, и словно следуя этому сигналу три облезлые гадины вцепились в живот Дауда. Мамлюк издал рёв, полный мучительной боли, но торжествующий писк заглушил его. Окаменевшая от ужаса Далия видела,
Тогда она повернулась и побежала — слепо, спотыкаясь, падая, вновь и вновь рассаживая локти и колени, и бежала, инстинктивно, бездумно выбирая коридоры, ведущие вверх. А когда силы окончательно оставили её, Далия повалилась на камень и спасительная тьма затопила остатки истерзанного разума, отгораживая от хтонического кошмара, которому она только что стала свидетелем.
…или чудовищное зрелище зародилось лишь в глубине её мозга, побеждённого тёмным безумием? Далия уже не могла задать этот вопрос.
Как Марсель Опиньяк умудрился не уронить фонарь и даже не погасить свечу — не смог сказать бы никто, и меньше всех он сам. Хотя и проку от фонаря было немного — тусклый огонёк свечи едва пробивался сквозь клубы белого дыма, который ел глаза, рашпилем драл лёгкие. Под ногами пищали, метались, оглушительно пища, крысы — им, похоже, пришлось немногим не лучше, нежели человеку, неосмотрительно вторгшемуся в их владения.
А всё же, Марселю Опиньяку повезло — потеряв в дыму всяческую ориентацию в дыму, он побрёл в ту сторону, откуда они недавно пришли. Дым постепенно рассеялся (лёгкий, едва заметный сквозняк вытягивал его в противоположную сторону коридора)6 крыс становилось всё меньше, а тем, что ещё шмыгали по коридору, было явно не до него. Он брёл, спотыкаясь, время от времени заходясь в приступах кашля — дыму он всё же наглотался прилично. Фонарь он держал перед собой, а другой рукой прижимал к груди тяжёлый том. Откуда он у него взялся? Подобрал в склепе? Вытащил из сундука в склепе? Подобрал с пола, когда один из русских рассыпал свою ношу по полу? Он не помнил, но книгу не бросал, а держался за неё, как за спасательный круг, как за последнюю и единственную свою надежду на спасение. Почему? Он и сам этого не понимал — брёл, едва волоча ноги, куда вёл его коридор, не понимая, куда и зачем…
Когда затрещал и просел потолок коридора, и крысиная масса ринулась вперёд, на выходящих из склепа людей, поляк принял единственно верное решение — держась за стену, он бросился в противоположную сторону. Грохот, треск позади становились всё сильнее, догоняли, эхом раскатывались по каменной кишке; отсветы фонарей давно скрылись за поворотом, но Гжегош всё не сбавлял темпа. Несколько раз он упал и сильно разбил колени, но остановился лишь пройдя шагов двести. Сел, привалившись к стене — сердце бешено колотилось в груди, во рту пересохло, колени дрожали.
Жив! Всё-таки жив, в отличие от тех, кого он преследовал — они-то наверняка попали под обвал, а то, что осталось, сожрали крысы. Жаль, конечно, что теперь он не узнает, что русские искали — и, похоже, нашли! — в подземельях, но своя шкура всё-таки дороже чужих тайн.
Сколько он просидел на одном месте — десять минут, час, три часа? Гжегош не представлял. Сначала вдали, в той стороне, откуда он пришёл, раздались шаги. Они приближались — кто-то шёл шаркая, спотыкаясь, тяжело дыша. Потом стена осветилась и из-за поворота появилась скособоченная фигура с фонарём в руке. Гжегош сразу узнал пришельца — тот самый штатский, что увязался за Далией и его спутниками, а
Или не погибли? Ладно, это можно будет прояснить потом — а сейчас Гжегош распластался по стене, сжимая в руке пистолет. Незнакомца надо подпустить поближе и скрутить так, чтобы он при этом не выпустил из рук драгоценный фонарь. Конечно, потом можно будет зажечь его снова — но затевать драку в кромешной темноте представлялось поляку не самой лучшей идеей. И потом, штатский не казался ему врагом — а раз так, то стоит, пожалуй, обойтись без рукопашной.
Гжегош не раз мысленно поблагодарил русских, не поленившимся оставлять знаки на стенах. Где мелом, а где и выцарапывая на кирпичах стрелки и крестики, они обозначали нужные повороты и проходы, и следуя им поляк со своим спутником довольно быстро добрались дотоннелей, выводящих уже в соляные подвалы
Но Гжегош не торопился выбираться наверх, на свежий воздух. Да, завал надёжно отрезал его от загадочного склепа, но судьба сама послала ему источник информации. Тем более, что «найдёныш» успел немного прийти в себя, назвал себя — Марсель Опиньяк, математик и архитектор, один тех, кто сопровождает Императора в русском походе. Эта информация повергла Гжегоша в глубокую задумчивость. Отдельные фрагменты мозаики, вроде бы, становились на свои места — например, стало понятным, почему учёного сопровождал в подземной вылазке не кто-нибудь, а один из доверенных телохранителей Бонапарта. А с другой стороны, вопросов прибавилось, и ответы на них приходилось вытаскивать из Опиньяка чуть ли не клещами. Потому поляк не спешил покидать подземелье — учёный, поняв, что встретился не с очередным русским, а с офицером Великой Армии, оклемался, пришёл в себя, и сделал даже попытку отдавать распоряжения своему спасителю. Кажется, единственное, что мешало ему окончательно обрести уверенность в себе — это потерянные во время бегства очки, без которых учёный, по его собственному признанию, слеп, как крот.
В таком состоянии, при свете единственной, догоревшей до фитиля свечи было бессмысленно расспрашивать Опиньяка о содержании инкунабулы, которую он вытащил из каменного мешка. Но Гжегошу и без того хватило единственного взгляда на картинку с креслом, чтобы понять, какая ценность попала к нему в руки.
Оставалась мелочь — перевести совершенно нечитаемый для поляка текст. По нескольким оговоркам, допущенным французом, он понял, что тот хотя бы знает, с какой стороны взяться за эту проблему. Но… сколько времени уйдёт на такой перевод? Неделя? Месяц? Год? Третий вариант казался более реалистичным — хотя и он, пожалуй, грешил оптимизмом. Сколько времени ушло у Шампольона на расшифровку знаменитого розеттского камня — а с чего он взял, что эта задачка окажется проще?
Но — где уверенность, что оказавшись на свободе, Опиньяк захочет заниматься в общем-то ненужным ему переводом? А если и захочет — то поделится ли он результатом с «заказчиком»? Это сейчас учёный в Гжегоша в руках, а тогда ситуация изменится на прямо противоположную, и может случиться, что самому поляку придётся отвечать на неудобные вопросы. Причём — задавать их будут люди куда безжалостнее и жёстче этого высоколобого умника.
Вот и получалось, что единственный приемлемый выход — дезертировать, прихватив с собой Опиньяка. После чего — залечь в каком-нибудь укромном месте и проследить, чтобы учёный сделал всё, как полагается. Задачка нерядовая — если вспомнить, где они находятся и какие события развернутся в самое ближайшее время. Марш по Калужской дороге, малоярославецкое фиаско, мучительное отступление от Москвы, закончившееся катастрофой при Березине. И — пустые карманы самого Гжегоша, никак не соответствующие его замыслам.
Но, с другой стороны — недаром же китайский иероглиф «вэйцзи», обозначающий кризис состоит из двух других соединённых иероглифов «вэй» — «опасный, ненадёжный», и «цзи» — «точка изменения, решающий момент». Когда остатки Великой Армии хлынут на Смоленскую дорогу, волоча за собой огромные трофеи — вот тут-то и настанет момент действовать решительно. Да, опасно, да рискованно — но разве у него, Гжегоша Пшемандовского есть сейчас иной выход?
Во всяком случае, если он хочет хоть чего-то добиться.