Тайна герцога
Шрифт:
— Ас заключенным прикажете поступить по точному смыслу протокола?
— Что же делать! — пожал плечами Ушаков. — Я никогда не решился бы на это, но по настоятельному требованию уполномоченного герцога необходимо сделать так, как указано в протоколе. Мы должны исполнить. Но я против этого и вхожу, вы видите, по этому поводу с особым рапортом…
Шешковский не мог не удивиться поразительной находчивости Ушакова, и Жемчугов, узнав об этом, невольно проговорил:
— Аи молодец же твой генерал!.. Значит, Соболева можно выпустить?
— Хоть сейчас! — сказал Шешковский.
— Так что я могу даже взять его с собой?
— Может быть, лучше отправить его с надежным человеком?
— Да ведь у меня спит Пуриш! — вспомнил Митька. — А Финишевич соглядатайствует у дома! Лучше я Соболева проведу по задворкам, чтобы никто не видел его.
Шешковский отпустил Соболева, и Жемчугов привез его из Тайной канцелярии домой в карете Шешковского.
Иван Иванович, находясь в карете, не проронил ни слова, сидел прямо, глядя пред собой в одну точку.
Митька только приглядывался к нему, боясь заговорить первый.
Они вышли из кареты у ворот дома, где жила пани Ставрошевская, и Жемчугов провел Соболева домой через сад прямо в его комнату.
Иван Иванович, очутившись у себя, произнес наконец свои первые слова:
— Есть хочу.
Прохор принес ему щей, и Соболев принялся есть их с жадностью, снова продолжая молчать.
Жемчугов пошел посмотреть, что делает Пуриш; оказалось, он пребывал в сонном состоянии на том же самом месте, где оставил его Митька.
Убедившись, что со стороны Пуриша опасности никакой нет, Жемчугов вернулся к Соболеву и застал его растянувшимся, как он был одетым, на постели и спящим крепким сном после съеденной почти целой миски горячих щей.
Конечно, самое лучшее было дать выспаться Соболеву, дорвавшемуся наконец до своей постели и, вероятно, сильно утомленному.
Внешнему виду Соболева Прохор не очень уж удивлялся, потому что в холостой жизни молодых людей того времени бывали всякие переделки, и Прохор, ничего не зная еще о серьезности положения своего барина, не имел причины беспокоиться.
В ином положении находился Жемчугов. Самое важное для него не было выяснено, да и он сам как будто отстранял от себя это выяснение из боязни, что вдруг оно выяснится в неблагоприятном смысле.
Собственно говоря, поведение Соболева было таково, что не оказывалось никакой возможности судить по нем о чем-либо. И молчать, и попросить есть, и заснуть затем мог совершенно одинаково как сумасшедший, так и человек, находящийся в здравом уме.
Жемчугов оставил его пока в покое, а сам отправился снова к Пуришу, научив предварительно Прохора тому, что тот должен сделать.
Митька сел против Пуриша, положил обе руки на стол и опустил на них голову. Тогда явился наученный им Прохор и стал будить Пуриша, тормоша его. Пуриш очнулся не сразу, а когда очнулся, то увидел пред собой спящего Жемчугова.
— Э-э, мы, кажется, немножко вздремнули! — развязно сказал он Прохору и принялся будить Митьку.
Тот долго не просыпался.
Пуриш начинал уже терять терпение, но наконец добился своего и был твердо уверен, что вернул снова к действительности заснувшего вместе с ним Жемчугова.
— Ах, это — ты! — открывая глаза, сказал Митька. — Знаешь, что я сейчас во сне видел?
— Что? — спросил Пуриш.
— Что ты умный, а я — дурак.
— Ну, что ж, — сказал Пуриш, которому, видно, этот сон Митьки понравился.
— А то, что сны всегда бывают наоборот тому, что на самом деле!
Пуриш не обиделся, обратил дело в шутку и предложил Жемчугову:
— Знаешь, поедем развлечься! Хотя бы в трактир, что ли?..
— Эк, дался тебе этот трактир! — усмехнулся Митька, но на этот раз согласился ехать.
Они поехали, затем через некоторое время явился к ним Финишевич; они пили, Митька опьянел раньше их и стал буянить, так что им пришлось отвезти его домой и уложить там.
XXXV. ЧТО БЫЛО С СОБОЛЕВЫМ
Как только Финишевич с Пуришем уехали, привезенный ими к себе домой как пьяный Митька встал, как встрепанный. Он и не думал быть пьяным, как и вообще не бывал никогда, а только представлялся, прикрывался, когда это было нужно, своим пьянством и разгульным поведением, благодаря которому никто не считал его способным на серьезное дело, хотя именно потому-то он и делал серьезные дела.
— Ну, что? — спросил он у Прохора. — Иван Иванович встал?
— Проснулись. Приказали баню истопить и изволили вымыться! — ответил Прохор.
Это был уже вполне разумный поступок, и Митька обрадовался.
— Кто ходил с ним в баню?
— Я-с! — ответил Прохор.
— Он разговаривал?
— Разговаривали. Спрашивали о вас, велели сказать им, когда вы вернетесь, а, кроме вас, никого к себе пускать не велели и всем отвечать приказали, что дома, мол, их нет!
Опять это было совершенно разумно, и Жемчугов обнадежился совсем.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он у Соболева, входя к нему.
Тот, вымытый, причесанный и выбритый, сидел и пил горячий пунш.
— Ничего! — ответил он. — Разбит я весь и изломан.
«Ну, слава Богу! — подумал Митька. — Он, кажется, совсем здоров!»
— Да, брат, такую передрягу вынести! — сказал он, не вполне еще, однако, уверенный.
— А хорошо я себя держал в канцелярии? — спросил Соболев.
— Держал ты себя великолепно! — проговорил обрадованный Жемчугов, убедившись, что умственные способности Ивана Ивановича не повреждены. — Да кто тебя надоумил?