Тайна гибели Анжелики
Шрифт:
– Почему ты так не любишь родной язык? – вопрошал Том Дениса. – «Наезжать» – такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, – пояснял он, доводя Скина до белого каления.
– А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! – кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.
– А что ты называешь иностранщиной? – спрашивал Том.
– Ну понятно что – нерусские слова!
– А какие слова – русские?
Изо всех сил сдерживаясь – хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:
– Ну, там – лошадь…
– Оба – тюркские, – беспощадно сообщал Том. – От татар остались. Еще?
– Ну, хлеб… изба…
– Из древнегерманского, – объявлял Том.
– Чего?! От немцев, что ли?
– Если хочешь – от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, – наши далекие предки, то есть древние славяне.
– Тебя послушать – у нас своих слов вообще нет!
– Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур – свои слова.
– А абажур-то что?
– Ну, французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?
– Французский, – с отвращением сказал Денис.
– Ну что же ты – не слышишь разве тут «jour» – день? Abat-jour – ослабляет, ограничивает дневной свет. А потом уж на свет лампы перешло… Но вообще-то, – сжалился Том, – я с тобой согласен, что без дела незачем иностранными словами русские заменять. Только когда своего слова не хватает. Вот доллар, например, еще при Пушкине в наш язык вошел – только произносился с другим ударением. Так зачем нам еще баксы?
Денис говорил, конечно, только баксы. Но защитить своего выбора аргументированно не мог – и спор сам собой затихал.
А вот Женю Том всегда называл Джейн или Дженни, от чего Скин кипел.
Больше же всего раздражало, даже бесило Дениса – но он ни за что на свете не признался бы в этом не только кому-нибудь, но в первую очередь самому себе, – что Том, имея полную возможность уехать в Америку и жить там припеваючи, этого почему-то не делает.
Любимым писателем Тома был Михаил Булгаков, а любимой книгой – его знаменитый роман «Мастер и Маргарита». Он знал едва ли не весь роман наизусть и пересыпал любой разговор цитатами, причем всегда к месту:
– Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!
– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!
– Брал, но брал нашими, советскими!
– Мне ли бриллиантов не знать?..
– Подумаешь, бином Ньютона!
– Денежки я приберу, нечего им тут валяться…
– Сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!
– Я буду молчаливой галлюцинацией.
– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…
Особенно он любил спрашивать, предлагая «Фанту» или «Пепси»:
– Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
А когда просили у него в долг десятку, говорил, в зависимости от состояния кармана, «У меня, может быть, полный примус валюты!», или же – «Не при валюте мы сегодня».
Женя, Ваня-опер и Ваня Бессонов понимали его с полуслова – порою и подхватывали бессмертные строки, едва он их начинал. Денис же Булгакова, конечно, не читал и, не понимая, что это за такой примус с валютой, еще больше
Том знал в Вязьме и под Вязьмой места, связанные с Булгаковым, и в прошлое лето водил всю компанию – километра три по лесу – к тому месту, где была больница близ села Никольского. Ее разбомбили в 1942 году (под Вязьмой шли кровавые бои, с огромным количеством погибших с нашей стороны; немцев тоже, конечно, полегло немало). А за 26 лет до этого, осенью 1916 года, сюда долго добирался на телеге молодой врач Михаил Булгаков – и стал лечить местных крестьян от всех болезней.
На том месте, где была больница, заросшем травой в человеческий рост, стояли четыре огромные лиственницы.
– А откуда ты знаешь, что больница-то здесь была, если от нее никаких следов уже не осталось – трава и трава?
Это, конечно, спросил Мячик.
Том заверил всех, что больше нигде в округе ни одной лиственницы нет: «Я эти места на лыжах избегал». И значит – это точно то самое место, где жил и лечил будущий знаменитый писатель.
Почему же он был так в этом уверен? Да потому что начитанный Том вычитал где-то, что около больницы росли лиственницы – местные крестьяне называли их «немецкие елки».
Глава 23
Чердак заколоченного дома
Они обошли дом дважды. Было новолуние, и можно было надеяться, что их никто не видел. Но и фонарик тоже нельзя зажечь.
У стены дома, выходившей на запустелый в это лето огород, все заросло лебедой и, что гораздо хуже, крапивой. Наконец шепотом было принято решение проникать в дом через чердачное окно – очень маленькое, но незаколоченное – в надежде, что чердак не заперт снаружи, из сенцев, а дверь в дом из сенцев тоже не заперта на ключ. Мячик и Том, сцепив руки, на три шепотом же произнесенных счета подбросили Витька, и он, зацепившись руками за края обломленного шифера, полез по не очень крутому торцевому скату крыши к чердачному окну. И мгновенно исчез в нем.
Им казалось, что прошло не меньше часа. Но, как выяснилось после, так казалось от непрекращающегося волнения: ведь их могли накрыть в любой момент. Прошел пьяный дядя Вася, горланя на всю ночную улицу песню про «мороз-мороз, не морозь меня», которую почему-то особенно любят русские подвыпившие люди. Том с Мячиком залегли прямо в крапиву; он их не заметил.
На самом деле прошло всего полчаса, и в чердачном окне появился Витек, махнул им рукой и спустил по скату какой-то куль. Подхватив его, они увидели, что это вывернутая наизнанку спецовка со связанными сзади рукавами: Витек сделал так, чтобы не потерять что-нибудь из карманов. В темноте он их осматривать не стал.
После этого и сам Витек поехал по скату на животе, повис на краю на руках, и Том с Мячиком его подхватили. Рубаха на груди Витька оттопыривалась – он что-то туда набил.
В доме Мячика никто не спал, кроме водителей, – все ждали их возвращения.
Витек вручил Жене спецовку, за что был награжден самой обаятельной из ее улыбок, а потом достал из-за пазухи старую пожелтевшую коробку из-под печенья с кукольного вида девицами в кудряшках.
– Вот – еще было на чердаке. Я подумал – вдруг что-то дельное.