Тайна графа Эдельмута
Шрифт:
И даже шепот Марион не разрушал чудного спокойствия, воцарившегося в душе. А Марион шептала, оглядываясь на Бартоломеуса:
— …он, конечно, замечательный, хороший, и все… Но откуда, подумайте, ваше сиятельство, у него сто-о-олько голов в мешке? А? Не каких-нибудь — человеческих, настоящих…
И потом, когда уже стемнело, и они, усталые, устроились на ночлег под развесистым деревом, Марион, завернувшись в плащ Бартоломеуса, продолжала тихо удивляться:
— …и куда это завел он нас — в самую глушь? И почему запретил мне заглянуть к мачехе? «Тебя,
И уже ночью Эвелину разбудил горячий шепот в ухо:
— Догадываюсь, почему ваше сиятельство не может заснуть. Слыхали, как он сказал «Дайте срок — насобираю голов еще и больше»? Вот-вот! Интересно только, с чьих он начнет?
Утром Марион пропала. То есть Эвелина долго шарила по кустам, удивляясь, куда служанка могла запропаститься. А Бартоломеус, едва открыв глаза, тут же заключил:
— Сбежала к мачехе.
Оставив Эвелину в лесу одну-одинешеньку вместе с одной из лошадей, он снова надел голову графа Шлавино, взял под уздцы вторую лошадь и спустился в выглядывавшую из-за холма деревеньку.
Отсутствовал он невероятно долго — почти вечность. За это время Эвелина успела раз пять всплакнуть, поведать лошади о своем храбром отце — как рассказывал Бартоломеус (присочинив… ну, совсем немножко), и договориться со всеми святыми, каких вспомнила, о чудодейственной помощи бедной Марион, бедному Бартоломеусу и бедной Эвелине.
Молитва помогла только к полудню: вернулся Бартоломеус, а с ним Марион, напуганная донельзя.
Как оказалось, в отчем доме ее ждали даже с большим нетерпением, чем она надеялась: мачеха замучилась печь пирожки и разливать по кружкам пиво. А завидев Марион, воскликнула: «Вот она, душа моя, явилась наконец! Забирайте ее вместе с котом — да так надолго, чтоб на этом свете Бог не дал нам больше свидеться!»
Трое графских слуг, для коих и пеклись пирожки, радостно подхватили сопротивлявшуюся Марион под ручки и усадили на самого красивого коня.
И уже направлялся почетный эскорт к замку Нахолме, когда подоспел «граф Шлавино».
Бартоломеус от всего сердца поблагодарил слуг, дал каждому по монетке и отослал в замок. Марион же забрал к себе в седло и под строгим оком всех святых благополучно доставил обратно в лесок.
Весь оставшийся путь Марион помалкивала, про лишние головы больше не вспоминала. И все рвалась окружить Бартоломеуса заботой, как то: пришить болтающуюся пуговицу, почистить сапоги, заштопать, там, прохудившийся чулок — и тому подобные мелочи. И даже вызвалась сделать прическу самой любимой его голове.
Только под вечер, когда Эвелина уже подремывала в седле и свалилась бы непременно с лошади, если бы не сидевший сзади Бартоломеус, они подъехали наконец к стенам ее родного города Альтбурга.
Журчал в траве ручеек, стрекотали сверчки. На стенах города, тянувшихся в темное небо к темным облакам, там и сям поблескивали факелы. О-о, громада!.. Почему-то Эвелине показалось, что от стен родного города веет ласковым теплом.
— Сто-ой! —
— Скажите, пожалуйста, милейший, — качал головой Бартоломеус, раскошеливаясь, — и куда вам столько много?
— Прошу без шуточек, — хмурился стражник, пересчитывая деньги. — Эту пошлину платит всяк въезжающий в город. А также выезжающий, подъезжающий, объезжающий и разъезжающий. Что это вы везете с собой?
— Просто сундучок и кота.
— За провоз сундучков — четверть гульдена, котов — половина. А не бродячий ли то кот?
— Мой собственный родной.
— А не сироты ли эти дети?
— То мои дочери — Анна и Иоханна.
— Ладно, — почесал стражник в затылке и пошел открывать ворота.
— А скажите, милейший, — шел Бартоломеус следом, ведя коня в поводу, — не будет ли мне позволено заплатить пошлину за счастье услышать из ваших уст ответ на мой вопрос?
— Гм… — снова почесал затылок стражник, — будет.
— Благодарю! Так отчего вы спрашивали, не сироты ли эти дети и не бродячий ли это кот?
— Все очень просто, — впервые за весь разговор улыбнулся стражник, разглядывая круглую блестящую пошлину на ладони. — По велению графа Шлавино всех беспризорных сирот и бродячих котов отправляют под стражей к нему в замок. Не в этот, ближайший, что на холме — а в тот, другой, что на воде. — Помолчав, добавил таинственным шепотом: — Только не спрашивайте меня, с какой целью это делается.
Тьма, тишина, только скрипят отворяемые ворота да глухо лает вдалеке пес.
— Не смею спросить, с какой целью, — развел руками Бартоломеус, — но осмелюсь спросить — зачем?
— А затем, — охотно продолжает стражник, — что, ходят слухи, он их варит.
— …?
— Ага. Детей. И бродячих котов. Такие по городу ходят слухи. — Внезапно хлопнув по крупу коня, он перешел с шепота на обычный голос: — Ну, милейший, добро пожаловать в город Альтбург. Да приготовьте деньги, — крикнул он вслед удалявшимся путникам, — впереди мост!
…«Стой!» — кричали им на мосту через узенькую-преузенькую речку.
…«Стой!» — кричали им на широкой, окруженной высоченными трехэтажными домами площади.
…«Стой!» — кричали им возле монастыря Святых Гуркенов.
И всякий раз Бартоломеусу приходилось спешиваться и раскошеливаться, спешиваться и раскошеливаться, спешиваться и… Так что под конец не только наши путники, но и их лошади, встав на цыпочки, тихо-тихо прокрались к ближайшему гостиному двору — и торопливо постучавшись, спрятались на ночлег.
— Спрячьте свои веселые рожи и купите у меня черного крепа для ваших шляп.
Так сказал торговец тканями, в лавку которого они заглянули на следующее утро. Был яркий солнечный день, на улице суетился народ, громыхали повозки, на полосатом навесе у входа в лавку галдели галки.