Тайна инженера Грейвса
Шрифт:
— Всеобщая свобода, равенство и братство? Долой государство и да здравствует человек? — усмехнулся журналист.
Робер презрительно скривил губы.
— Равенство — это блеф, — жестко проговорил он, — люди не равны между собой по рождению: есть гении, а есть и дураки. Добрые дураки еще имеют право на существование, но кому нужны злые, распутные дураки?
— А злые гении?
— Гений — это гений, — в голосе Робера звучали назидательные нотки, он говорил явно с чужого голоса. — Он имеет право на существование, даже если морально — сущая паскуда, пусть живет и приносит пользу. Прежде чем строить светлое общество грядущего, надо очистить род человеческий от всякой погани и плесени, от тех, кто способен только жрать и плодиться, кто может превратить в хлев и бордель любой хрустальный дворец. И только потом чистыми святыми руками строить общество всеобщей свободы и братства!
— Вы не поклонник Адольфа Гитлера, Робер? — простодушно спросил журналист.
Менье рывком обернулся, его синие глаза сощурились, складка рта стала злой и хищной.
— Вы иностранец и не знаете меня, — выдохнул он, — поэтому я прощаю вам гнусное предположение. Гитлер — погань, сволочь и расист! Фашизм — мразь, изуверство, фашисты хотели превратить людей в скотов. А мы хотим освободить мир от скотов! И оставить на земле настоящих людей — белых, черных, желтых, красных, настоящих людей, независимо от их цвета кожи.
— Эдак вам придется уморить не меньше половины человечества, флегматично заметил Рене Хойл.
— Ошибаетесь, — ухмыльнулся Робер. — Не меньше трех четвертей.
— Солидная плата за проблематичный рай на земле.
— Цель оправдывает средства. И потом, если не произвести эту профилактическую операцию, подонки, сидящие у руля власти, все равно рано или поздно развяжут ядерную войну и уничтожат те же три четверти не худших людей, а лучших.
— Что ж, в этом есть своя логика, — медленно проговорил Рене. — Но ведь люди — не тараканы. Уморить три четверти человечества, да не оптом, а в розницу, в индивидуальном порядке, довольно сложно.
Робер растянул в ухмылке рот, насмешливо глядя на журналиста.
— А на что могучая современная наука? Заботливо выпестованная всем этим разношерстным сбродом: банкирами, промышленниками, диктаторами и гангстерами?
Рене начал кое-что понимать.
— Но ведь эту науку надо как-то запрячь и оседлать, — проговорил он, точно размышляя вслух.
— В этом вся соль.
— И для этого вам понадобился Вильям Грейвс? — Хойл спросил самым безразличным тоном, но уловка не прошла.
— А вот это уж не ваше собачье дело, — отрезал Робер. — По делу вопросы есть?
У Рене вопросов не было, и встреча, так сказать, себя исчерпала.
Быстро темнело, дневная жара спала, улицы заполняли толпы гуляющих. Рене не хотелось проводить такой удачный вечер в гостинице, и он попросил Робера высадить его где-нибудь неподалеку от казино. Он шел среди нарядной праздничной толпы, перебирал в памяти подробности встречи с Менье и, в принципе, одобрил свою расчетливость и благоразумие.
Возле одной из витрин Рене приостановился. Здесь рекламировались часы: швейцарские, японские, датские. У всех часов бегали секундные стрелки, все они показывали точное гринвичское время, даже те, которые плавали в маленьком аквариуме вместе с золотыми рыбками или периодически падали с трехфутовой высоты и снова медленно возносились к витринному небу. Часы эти делали люди, разделенные друг от друга тысячами километров, люди, не похожие друг на друга ни внешностью, ни одеждой, ни психологией, а вот часы у них получились одинаковые. Определить, какие из них сделаны в Цюрихе, какие в Токио, а какие в Иокогаме, можно было лишь при самом детальном осмотре. Разве это не удивительно? Но никто не удивлялся, людской поток равнодушно катился мимо.
Не без сожаления расставшись с витриной часового магазина, — она была уютной и живой, здесь зримо-наглядно стучало, летело время, не то что в мертвых витринах готового платья с упырями-манекенами, — Рене профланировал дальше.
Улица была узковатой, поэтому в эти часы начала развлечений и преддверья большой игры машины ползли по ней сплошной вереницей. У Рене было достаточно времени, чтобы обратить внимание на громоздкую старомодную машину, блиставшую, однако, новенькой серебристой окраской темного цвета. Когда эта автомашина, обогнав его на два десятка шагов, вдруг резко вильнула к тротуару и затормозила, Рене внутренне подобрался, сработал охранительный инстинкт, пробудившийся за дни работы по делу Грейвса. Намеренно задев плечом прохожего и извиняясь ему вслед, Рене заметил, что позади него совсем рядом тормозил золотистый «аванти», мощный мотор которого составлял чуть ли не половину длины кузова. Лишь большим усилием воли Рене сохранил прежний темп ходьбы и беззаботное выражение лица. Все говорило о том, что его взяли в клещи, что сейчас сзади его догонят дюжие, натренированные молодчики, умело заломят руки, впихнут в этот дорогущий, ручного изготовления автомобиль, и один только Бог знает, что произойдет потом! Впереди — машина прикрытия, путь к прямому побегу отрезан, но всего в нескольких шагах — кафе. Там, конечно же, есть рабочий ход и внутренний двор для приема грузов. Это единственный шанс, ничего другого не остается. Но не торопись, Рене, думай!
Дверца старомодного серебристого автомобиля, затормозившего впереди, распахнулась, и на тротуар выпорхнула стройная молодая женщина. В тот же миг острые глаза журналиста разглядели на дверце автомобиля эмблему фирмы — два черных переплетенных «Р» в прямоугольной раме. Когда-то они были красными, но после смерти основателей фирмы приобрели траурную окраску. Тяжелый камень свалился с души Рене — «роллс-ройс», последняя модель «Серебристая тень», машина президентов, королей и миллиардеров! На таких машинах не ведется охота за людьми!
Между тем женщина, покинувшая «Серебристую тень», повела себя очень странно: сначала она почти побежала навстречу Рене, потом, словно спохватившись, замедлила шаг и вдруг остановилась. Она выглядела так, как и должна выглядеть молодая женщина, раскатывающая в «роллс-ройсе»: длинное строгое вечернее платье, на плечах легчайшая накидка из русских соболей, в высоко взбитых темных волосах золотая заколка с крупным изумрудом, бледное лицо почти без косметики, большие глаза-вишни. И все-таки что-то в этой женщине было не то, будто она, хотя и очень ловко, переоделась в чужое платье, будто она встретилась с Рене не в реальной жизни, а на карнавале, где мир весело балансирует на тонкой грани, отделяющей сказку от реальности. И почему ее лицо так знакомо? Потому что она похожа на женщину кисти Ренуара? Рене был в двух шагах от этой женщины, когда точно пелена спала с его глаз. Это открытие так ошеломило его, что он развел руками.
— Элиза! Вы?
— Рене! — Журналист видел, что она хотела броситься ему на шею, но удержалась, — видимо, прошла хорошую школу. — Я думала, что обозналась. А это и правда вы!
— Вы здесь, в Монте-Карло? Какими судьбами?
— Из Франции, в казино.
— Да это чудо какое-то!
— Тысяча и одна ночь! Ох, Рене, как я рада вас видеть!
Многочисленные прохожие с любопытством на них поглядывали. От «Серебристой тени» к ним несколько неуверенно приближался пожилой мужчина в вечернем костюме, чувствовалось, что неуверенность для него — весьма непривычное состояние и что это его раздражает. Подойдя, он сдержанно поклонился и, заметив взгляд Элизы, холодно представился:
— Гильом. Э-э… Этьен Гильом.
От Рене не укрылся удивленный взгляд Элизы и ответный, утверждающий взгляд пожилого господина.
— А это Рене Хойл, — оживленно представила его Элиза. — Мой большой друг! Я знала его еще девочкой.
Гильом и Хойл обменялись поклонами.
— Элиза, — вполголоса проговорил Гильом, — на нас обращают внимание. К тому же стоянка здесь запрещена.
— Пусть обращают и пусть запрещена.
Гильом закусил губу, у него было умное насмешливое лицо, которое сейчас выражало некоторое замешательство. Критически, хотя и очень осторожно оглядев Рене, он предложил: