Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
Затем приехали председатель Ялтинской уездной земской управы Дмитрий Николаевич Визинг с супругой Анной Александровной и член той же управы Сергей Александрович Ашер, бодрые молодые люди с печатью образованности и служебного энтузиазма на лице. Последним приехал местный судья, молчаливый, болезненный и раздражительный, казавшийся старше других гостей, хотя едва ли ему было больше лет, чем им. Ожидали еще троих, врача и поэта Руданского, служившего в имении графа Воронцова в Алупке, местного помещика Муравьева, исправлявшего обязанности уездного воинского начальника, и нотариуса Лазарева (сына адмирала), того самого Лазарева, который в числе тринадцати тверских мировых посредников в шестьдесят втором году был заключен в Петропавловскую крепость за публичное осуждение принципов крестьянской реформы, которыми закреплялись сословные преимущества дворянства. Но о Руданском привез известие судья, что тот не сможет приехать за нездоровьем, а от Муравьева прискакал нарочный
— Ну-с, господа, — сказал Корсаков, когда все собрались и перешли из зала на веранду, где было светлее и стояли столики с вином и фруктами, — почти вся уездная власть в сборе, земство, во всяком случае, в полном составе, можно провести заседание управы. Причем, как в английском парламенте, при зрителях и оппозиции. — Он по-смотрел с улыбкой на дам, потом на Щербину, тот усмехнулся и ничего не ответил. Корсаков повернулся к Винбергу: — Владимир Карлович, не изволите ли взять слово? Ждем вашего рассказа с нетерпением. Владимир Карлович только что вернулся из Новгорода, где был у князя Александра Илларионовича Васильчикова, гласного тамошнего губернского земства, — объяснил Корсаков Клеточникову. — Князь Васильчиков, изволите ли видеть, оч-чень любопытная фигура на нашем российском общественном небосклоне. Думаю, и вам небезынтересно будет послушать о нем.
— Да, да! — поспешно согласился Клеточников. — Я слышал о князе Васильчикове как о человеке… неожиданном. Если не ошибаюсь, он был секундантом Лермонтова при его дуэли с Мартыновым?
— Да, был секундантом, — ответил Винберг. — Однако он известен не только этим.
— Нет, нет конечно! Я понимаю! Я хотел сказать… — торопливо поправился Клеточников. — Я читал его ответ на записку псковского губернатора Обухова, которую министерство внутренних дел рассылало по губерниям в начале года. Он очень остроумно возражал Обухову, защищая новые учреждения, то есть земские, от его нападок. А в минувшем году, в декабре кажется, на губернском собрании произнес какую-то речь, из-за которой у него были неприятности с Третьим отделением…
— Что же это за речь? — спросила Елена Константиновна, обращаясь к Винбергу.
— Интересная речь, — сказал Винберг, — О ней я после скажу. Александр Илларионович теперь пишет книгу, в которой намерен разобрать значение этих новых учреждений как органов самоуправления. Книга так и будет называться— «Самоуправление».
— Разобрать, — с усмешкой сказал Щербина, очень тихо, но его услышали и повернулись к нему. — Все уже разобрано. «Земское управление есть только особый орган одной и той же государственной власти…» Так разобрал Валуев еще до того, как подписал Положение о земстве. Какое уж тут самоуправление?
— Таким желает видеть земство бюрократия — неким особым департаментом, еще одним. Однако это не значит, что так будет, — спокойно возразил Винберг и продолжал: — У России нет другого пути, кроме развития начал, заложенных земской реформой. В книге, о которой я говорю, Александр Илларионович прямо связывает успех этой реформы с решением наших общих хозяйственных трудностей. Если угодно, я постараюсь передать существо его рассуждений.
Винберг обвел взглядом собравшихся, ожидая возражений или вопросов, но все, казалось, были заинтересованы и ждали, когда он начнет, даже Щербина, который ушел в дальний угол и упал там в глубокое кожаное кресло со скептической гримасой. Щербина, хотя и был моложе всех в этом кружке мужчин, пользовался, кажется, немалым уважением, несмотря на свой скептицизм, может быть показной, иначе его бы не пригласили участвовать в беседе, с которой хозяин дома, похоже, связывал серьезные расчеты; вероятно, решил Клеточников, именно Щербину в первую очередь имел в виду Корсаков, когда говорил утром о ретроградстве. Неподалеку от Щербины устроился судья, тоже в глубоком кресле. Он вошел на веранду с тростью и цилиндром, очевидно по рассеянности забыв оставить их в прихожей, и теперь, бросив цилиндр на подоконник и поставив трость между колен, уперся в нее подбородком, отчего его серое, в буграх и складках, как бы сморщенное лицо сделалось еще более сморщенным, и стал смотреть в одну точку перед собой. Дамы сидели на плетеных стульях у овального плетеного стола, стоявшего посередине веранды, Визинг и Ашер пристроились за их стульями, Клеточников с Корсаковым отошли к окнам, а Винберг, начав говорить, принялся ходить между овальным столом и круглым чайным столиком, стоявшим неподалеку от двери. Солнце — видно было в окна — клонилось к горам, но было еще светло, и свечей не зажигали.
То, что мужчины были заинтересованы разговором, не удивило Клеточникова: он знал, отправляясь в Ялту, что встретит в здешнем образованном обществе людей мыслящих, озабоченных
Винберг между тем говорил:
— Александр Илларионович исходит из того, что наши хозяйственные неурядицы не есть только наши, свойственные одной России; напротив, мы, русские, позже других образованных стран вступаем в полосу экономического кризиса, который до сих пор еще не везде в Европе преодолен. Его признаки — постепенное дробление земельных владений, рост долговых обязательств, налогов и тому подобных заменителей прежних крепостных повинностей и, как следствие всего этого, истощение земли, поскольку при таких условиях невозможно применять элементарные агрономические приемы. Все же в основных аграрных районах Европы справились с кризисом. Вопрос только в том: какой ценой?
Винберг остановился, как бы собираясь с мыслями. Он говорил в сдержанной манере опытного оратора, несколько сухо, как бы подчеркивая, что говорит не от себя, но было понятно, что говорил он о том, что было ему кровно близко, и оттого-то интересны были ему суждения князя Васильчикова, что в них он находил отражение собственных мыслей. Все молчали, и он продолжал:
— За экономический прогресс европейские народы заплатили разорением и пролетаризацией низшего класса земельных собственников. Можно считать, что более половины всех сельских жителей Европы были обезземелены и вытеснены из своих дворов и домов в города, на заводы, фабрики и так называемые вольные промыслы. Спрашивается, можно ли было избежать сих печальных последствий? И с другой стороны, можем ли мы предупредить таковые последствия у себя, в России?
Он сделал небольшую паузу, только чтобы подчеркнуть значение этого вопроса, и сказал:
— Существуют два представления, на которые мы можем опереться, чтобы найти ответ на этот вопрос. Первое: удовлетворительное хозяйственное устроение народа невозможно без изменения существующих форм государственного правления и экономического строя России, то есть это путь политической борьбы. Второе: такое хозяйственное устроение вполне возможно и при существующих формах правления и экономическом строе. Что касается первого, то на это должно сразу же заметить: путь политической борьбы едва ли практически осуществим в условиях России в обозримое время. Положим! — поспешил он прибавить, заметив, что Щербина зашевелился в своем кресле. — Положим, что на это можно многое возразить. Но, господа, примите в соображение следующее. Чтобы строить расчеты на политику, нужны определенные условия, по меньшей мере брожение в обществе, возбуждение массы. А где оно, брожение общества, где возбужденная масса? Пять лет назад, положим, можно было в какой-то мере рассчитывать на мужика, готового, казалось, на все, чтобы получить землю целиком и без выкупа. И кое-кто из наших с вами общих знакомых такие расчеты строил. А теперь? Мужик понял, что надеяться ему больше не на что и ожидать нечего, нужно обходиться тем, что даровано, и занят делом, по-хозяйски устраивается в новом своем положении, притом, не забывайте, положении худшем, чем было, например, у французского крестьянина, получившего в конце прошлого столетия свою землю даром; тут не до политики! Но дело и не в этом. Даже если и не оспаривать значения политики, остается вопрос: да нужно ли, в нынешних-то условиях России, чтобы решить главнейшую задачу века, задачу устроения хозяйственного быта народа, а с тем, что именно это главнейшая задача, теперь, кажется, согласны все: и радикалы и консерваторы, хотя, кажется, и не все при этом, — сказал Винберг с улыбкой, — сходятся во взглядах на роль народных масс в общественных процессах. Так вот, нужно ли в нынешних условиях прибегать к рискованному и скользкому пути политики, когда не исчерпаны иные возможности, не использованы иные пути? Об этом-то, о других путях, и идет речь в книге Александра Илларионовича «Самоуправление».
Вот оно что! — понял наконец Клеточников смысл этой странной речи, во время которой он несколько раз спрашивал себя с недоумением, какое отношение имеет она к объявленной теме самоуправления? Было понятно теперь и то, что Винберг, высказывая все это, как бы подводил итог каким-то прежним разговорам, которые, очевидно, вели между собой все эти господа, причем, высказываясь, должно быть, в некоторых мыслях утверждался впервые. Клеточников понял, кого имел в виду Винберг, когда сказал, что пять лет назад кто-то из общих знакомых строил расчеты на мужика; без сомнения, он имел в виду Николая Александровича Мордвинова, замешанного в шестьдесят втором году в конспирациях тайного общества «Земля и воля» и не в первый раз в распространении антиправительственных прокламаций — в Саратове, где в то время ой служил управляющим удельной конторой, — но по недостатку улик не привлеченного тогда к дознанию и суду.