Тайна князя Галицкого
Шрифт:
Мирослава, потихоньку успокаиваясь, достала платочек, отерла лицо, промокнула глаза и попросила:
– Поцелуй меня, Басарга.
Молодой человек коснулся губами ее рта, но княжна покачала головой, провела ладонью по его щеке:
– Больше мы уже не увидимся, любый. Никогда. Так целуй меня. Так целуй, чтобы встреча последняя навеки в сердце сохранилась. Иной более не будет.
И Басарга, опустившись перед ней на колени, стал целовать ее так, чтобы навсегда запомнить тело своей любимой.
Они расстались перед вечерней, и боярин Леонтьев, несмотря на темноту, приказал отчаливать.
В Москву путникам удалось добраться через неделю. Дома их встретил Софоний Зорин, который смог сообщить только одно:
– Государь горюет… Дела бросил, видеть никого не желает. Токмо молится, да вклады по церквям рассылает за помин души Анастасии своей.
– Я хочу его видеть! – все равно потребовал Басарга.
– Ну, так иди, – пожал плечами Софоний. – Из нас всех, побратим, токмо ты един в палаты царские вхож.
– Ранее вхож был, – прикусил губу подьячий. – Мирослава Шуйская о моем приезде сказывала, а опосля и меня самого туда звали. Ныне же и не знаю…
– А ты попробуй. Старыми тропками… – красноречиво повилял ладошкой боярин Булданин.
Иного выбора у подьячего все равно не было, и на рассвете он отправился в Кремль, вошел в двери возле Царицыной мастерской, двинулся по коридорам, благо хаживал здесь уже не один раз. К удивлению Леонтьева, остановить его никто не пытался. Он совершенно спокойно миновал два караула, и только перед Зеленой горницей его остановил рында в белом суконном кафтане:
– Ты куда, боярин?
– Образ государю передать надобно, – достал освященную в Трехсвятительской пустыни иконку подьячий. – Поручение царское исполняю.
– Откель знаешь, что здесь государь?
– Служба такая, – не стал откровенничать Басарга.
– Здесь обожди. – Рында скрылся за дверью, оставив гостя на попечение четырех своих дюжих товарищей. Вернулся на удивление быстро, кивнул: – За мной иди.
В Зеленой горнице было пусто, однако царский телохранитель, не замедляя шага, прошел ее насквозь, потом еще две светелки, тихо прокрался в часовню, поклонился и негромко выдохнул:
– Он здесь, государь…
Иоанн, что стоял на коленях перед золотым иконостасом, перекрестился еще раз, поставил свечу на аналой, поднялся, кивнул рынде:
– Ступай. – Сам посмотрел на иконку и сглотнул: – Поздно привез, боярин.
– Горе сие велико, государь, – склонил голову Басарга. – Беда для всей земли русской, для нас, слуг твоих… Однако же княжна Мирослава Шуйская в сем не виновата!
– А кто виноват?! – вскинул голову царь. – Рази кто признается?! Шипят все, как змеи, да в стороны расползаются! «Не виновны», сказывают, да зыркают с ненавистью! Любой, любой сие сотворить был готов. Кравчая ведь из Шуйских была, из Рюриковичей? А голубица моя – худородная, из Кобылиных. Так почему не могла?
– Это не она. Она царицу всем сердцем любила.
– Все любили, все клянутся… С любовью, видать, и отравили! – широко перекрестился Иоанн. – Правильно Андрюшка сказывал: головы рубить надобно! Рубить разом, дабы о бунте и не думали. А Настенька заступалась. Все миром просила порешить, дабы не обидеть никого, не поссориться! Так ведь ее же, голубицу мою, и убили! Из-за вас все, из-за
– Как так из-за нас? – холодно екнуло в животе у Леонтьева.
– Потому что вас, храбрых и умных, по местам двигал. Иные бояре на службе токмо о кормлении думают – а иные живота не щадят. Я же токмо таких, как ты, на места ставлю! – ткнул пальцем в грудь Басарги Иоанн. – Не ругаю никого, опалу не накладываю, головы не рублю. Токмо к месту достойному определяю. Так ведь нет, и тут недовольны! Андрей Курбский шипит, что он, Рюрикович, по походам мается, а безродный Висковатый, из самых мелких Мещерских, дьяком посольским сидит. Заместо Висковатого он дела государевы решать желает, а Ваньку – в сотники порубежные, татарам хвосты крутить. Долгорукие шипят, что Хворостинину полки большие вместо них доверяют, Волконские кормление в Монастырском приказе заполучить желают, Репнины к Челобитному приказу руки тянут, родовитостью хвалятся, за обиду клянут, за унижение ненавидят. Но ведь меня ненавидят, меня!!! Отчего же ее, Настеньку, отравили?! Веришь, боярин, самому умирать легче. Я умирал, я знаю…
– Проведать надобно, кто в Коломенском возле царицы близко был? – предложил Басарга. – После пожара, в суматохе, нелюдь какая могла и подобраться.
– То не твоя забота, боярин, – отвернулся к иконостасу Иоанн. – Боярин Висковатый сыск ведет [24] .
– Но Мирослава Шуйская невиновна в сем горе, государь. Смири свой гнев, без вины страдает.
– Не гнал я ее в монастырь, боярин! – повысил голос царь. – Сама отъехала. Ты ее, вишь, хвалишь. А коли отъехала – стало быть, есть чего замаливать?
24
Это не ошибка, во главе Разбойного приказа стоял брат знаменитого дипломата Ивана Висковатого.
– Мою голову возьми, государь. А ее помилуй.
– Твоя голова мне на плечах твоих нужна! – отрезал Иоанн. – Забыл о предназначении своем? Пока же вклад в сто рублей в обитель Важскую отвезешь. Уж больно любила ее Настенька. Пусть молятся за упокой души святой. Опосля возвращайся. Уже не честность, а меч твой понадобиться может. Чую я, не кончится добром сей заговор. Настеньку убили, чтобы боль мне причинить пострашнее. А меня железом резать станут, дабы радость от крови моей испытать. Не спор будет меж мною и прочими Рюриковичами, но сеча. Жду часа сего с нетерпением… – крепко сжал кулак Иоанн.
Поняв, что сейчас, пока государь в гневе, лишним напоминанием о княжне он рискует только навредить, Басарга поклонился и вышел.
На хорах заброшенного храма молодым людям было, в общем-то, неплохо. Летняя жара в тень не пробиралась, да вдобавок через окна продувал слабый ветерок. С луга доносился стрекот кузнечиков, в небесах щебетали птицы… Если бы не хотелось есть, так и вообще чистый курорт. Леонтьев даже закемарил, расслабившись от благостного покоя.
– Как думаешь, нас все еще ищут или обошлось? – вернула его к реальности спутница.