Тайна корабля
Шрифт:
— Ну, а что вы думаете о железной дороге, если так? — спросил Гемстид.
— А что вы сами думаете о ней? — спросил Кэртью.
— О, я о ней не думаю, я не занимаюсь черной работой, — гордо ответил маленький человечек. — Но кто не брезгует ею, тот наверное найдет там занятие.
— Ради Бога, скажите мне, куда я должен направиться? — воскликнул Кэртью, вставая.
Проливные дожди не прекращались, страна уже всюду терпела от наводнений; железная дорога с каждым днем требовала все больше рабочих, начальник объявлял об этом; но «безработные» предпочитали жить милостыней и воровством, и землекоп, даже любитель-землекоп, мог диктовать плату на рынке. В ту же ночь, после скучного путешествия и перемены поездов, чтоб избежать обвала, Норрис очутился в грязной выемке за Южным Клифтоном
Дождь лил, не ослабевая, уже несколько недель. Весь передний склон горы сползал к морю, лавины глины, камней и вывороченных с корнями деревьев обрушивались на прибрежные утесы, на взморье или в буруны. Дома сносились и разбивались, как орехи; другие, которым грозила опасность, стояли пустыми, с открытыми дверьми, с холодными печами, без обитателей, разбежавшихся кто куда. Ночью и днем огонь пылал на стоянке рабочих; ночью и днем горячий кофе был к услугам переутомленных тружеников; ночью и днем инженер объезжал свой участок со словами поощрения, ласковыми и грубыми, соответствовавшими характеру людей. Ночью и днем стучал телеграф, разнося печальные известия и тревожные вопросы. Редкие поезда медленно двигались по насыпи, то и дело давая сигналы, и останавливались у опасных мест, точно живые существа, чующие опасность. Начальник поста спешно осматривал свои работы, подавал (попросту криком) сигнал двигаться; вся партия выстраивалась вдоль линии и смотрела, затаив дыхание или разражалась коротким «ура!» убедившись, что поезд миновал опасный пункт и устремляется дальше при слабом дневном свете, пробивающемся сквозь тучи, или при мерцании ламп в сгущающихся дождливых сумерках.
Одну из таких сцен Кэртью не забудет до гроба. Дул сильный ветер с моря; высокий прибой, на расстоянии пятисот футов под его ногами, бомбардировал подножие крутого берега, а неподалеку боролось с волнами судно, призывая на помощь ружейными выстрелами. Кэртью смотрел и слушал, когда появился поезд и остановился, выпуская вавилонскую башню дыма и удручая сердца людей пронзительным звуком своего свистка. Инженер был тут же; он побледнел, давая сигнал; поезд тронулся черепашьим шагом; но гора дрогнула и как будто двинулась вниз; рабочие инстинктивно ухватились за кустарники и деревья; тщетная предосторожность, такая же тщетная, как выстрелы злополучных моряков. Однако и на этот раз испуг оказался напрасным: поезд прошел благополучно; Кэртью перевел дух и, вспомнив о погибающем корабле, взглянул вниз. Корабль исчез.
Так проходили дни и ночи; титанический труд при трагических обстоятельствах. Кэртью изнемогал от бессонницы и кофе; его руки, размягченные влажностью, были изрезаны в лоскутья; но он наслаждался еще неведомыми ему душевным миром и телесным здоровьем. Чистый воздух, физическая работа, постоянная необходимость усилий, — все это было как раз тем, чего недоставало до сих пор в его бестолковой жизни, и настоящим лекарством против его жизненного скептицизма. Провести поезд — такова была повторяющаяся задача; не оставалось времени спрашивать, какая в ней надобность. Кэртью, лентяй, мот, праздношатающийся дилетант, был вскоре замечен, заслужил похвалы и выдвинулся. Инженер клялся им и ставил его в пример. Кэртью слышал, как он отозвался о нем однажды: «У меня тут новый приятель, молодой малый. Стоит любых двоих из партии». Слова эти прозвучали в ушах изгнанного сына точно музыка; и с этого момента он не только интересовался, но и гордился своей плебейской работой.
Напряженность работы не уменьшилась ко времени приближения четвертного срока. Норрису было теперь доверено чрезвычайно важное дело: по его заявлению поезда останавливались или проходили по опасной террасе близ Норт-Клифтона; и эта ответственность ужасала и радовала его. Мысль о семидесяти пяти фунтах, которые ждут его у стряпчего, и обязательство находиться в первый день каждой четверти в Сиднее одно время смущали его. Затем он решился, отправился, улучив свободную минуту, в гостиницу в Клифтоне, спросил бумаги и чернил и написал письмо, в котором объяснял, что ему удалось найти хорошее место, что он потеряет его, если отправится в Сидней, и потому просить стряпчего считать это письмо доказательством его пребывания в колонии и сохранить деньги до следующей четверти. Ответ был не только благоприятный, но и дружественный. «Хотя ваша просьба противоречит моим инструкциям, — писал стряпчий, — но я охотно принимаю на себя ответственность за ее исполнение. Должен сказать, что я приятно разочарован вашим поведением. Мой опыт не дал мне оснований ожидать многого от джентльменов в вашем положении».
Дождь перестал, и временные работники были отпущены; только не Норрис, за которого инженер ухватился как за клад; не Норрис, который разгуливал теперь по линии в постоянной артели рабочих. Стоянка устраивалась среди диких скал и лесов, вдали от всякого жилища; когда он сидел вечером с товарищами перед костром, поезда, проходившие мимо, были их ближайшими и единственными соседями, кроме лесных животных. Прекрасная погода, легкая и однообразная работа, долгие часы вялого разговора у костра, долгие бессонные ночи, когда он припоминал свою нелепую и бесплодную карьеру, вставая и бродя при лунном свете в лесу, случайно попавшая в руки газета, которую он прочитывал от начала до конца, объявления с таким же интересом, как текст, — таково было существование, которое вскоре начало утомлять и раздражать его. Ему недоставало утомления, бешеной спешки, остановок, огней, ночного кофе, грубой и обрызганной грязью поэзии первых трудных недель. В тишине его новой обстановки какой-то голос гнал его из этой жизни вне мира, и в половине октября он отказался от места и простился с палатками и с утесами Лысых Гор.
В простом рабочем платье, с узлом за плечами и накопленным жалованьем в кармане, он вторично вступил в Сидней и с удовольствием, несколько оглушенный, шел по холодным улицам, как человек, вернувшийся из путешествия. Зрелище людской массы увлекало его. Он забыл о делах, забыл о еде. Он блуждал в движущейся толпе, точно щепка по реке. Наконец попал он к Парку, зашел туда, вспомнил о своем позоре и своих страданиях и с острым любопытством взглянул на своих преемников. Он узнал и приветствовал как старого семейного друга Гемстида, немного более оборванного и такого же неунывающего, как раньше.
— Вы оказали мне большую услугу, — сказал ему Норрис. — Эта железная дорога оказалась как раз по мне. Надеюсь, и вам повезло.
— Честное слово, нет! — ответил маленький человечек. — Вот сижу да читаю «Мертвую Петлю». Депрессия в торговле, изволите видеть. Нет места, подходящего для такого человека, как я.
Он показал Норрису свои аттестаты и рекомендации, от бакалейщика в Уулумулу, от торговца железными изделиями и от салона с бильярдом.
— Да, — сказал он, — я пробовал служить маркером. Не стоящая вещь: поздние часы работы вредят здоровью. Я не хочу быть ничьим рабом, — прибавил он твердо.
Зная, что тот, кто слишком горд, чтобы быть рабом, обыкновенно не бывает настолько скромен, чтобы отказаться быть пенсионером, Кэртью дал ему полсоверена и, внезапно почувствовав голод, направился в «Парижский Отель». Когда он попал в эту часть города, барристеры трусили по улицам в париках и мантиях, и он остановился, с узлом за плечами, посмотреть на них, полный нахлынувших на него курьезных воспоминаний прошлого.
— Клянусь Георгом! — раздался чей-то голос. — Это мистер Кэртью!
Повернувшись, он очутился нос к носу с красивым загорелым юношей, несколько полным, в щегольском костюме и с цветами на добрый соверен в петлице. Норрис встретился с ним в начале своего пребывания в Сиднее, на прощальном ужине, провожал его на шхуну, полную тараканов и черных матросов, на которой тот отправлялся в шестимесячное плавание среди островов, и сохранил о нем воспоминание.
Том Гадден (известный Сиднейской публике под именем «Томми»), был наследник значительного состояния, которое предусмотрительный отец вверил в руки суровых опекунов. Доход давал возможность мистеру Гаддену фигурировать в полном блеске в течение трех месяцев из двенадцати; а остальное время он проводил вдали от общества, на островах. Неделю тому назад он вернулся из плавания, разъезжал теперь по Сиднею в изящных кэбах, проветривая блистающие первым цветом юности шесть новеньких пар; тем не менее это простодушное создание приветствовало Кэртью, в его рабочей куртке и с узлом за плечами, точно герцога.