Тайна квартала Анфан-Руж
Шрифт:
Виктор взглянул на часы. В самом благоприятном случае Жозеф и Иветта появятся здесь не раньше пяти.
Он пересек двор и вошел в мастерскую Таша, где каждая мелочь, каждый предмет мебели и даже стены — всё напоминало о ней. Здесь они занимались любовью, лелеяли мечты, планировали будущее — и Таша полностью принадлежала ему. Тут стоял особенный запах: смесь скипидара и знакомых духов с оттенком ладана. Виктор вспомнил, как накануне сжимал Таша в объятиях, и улыбнулся. Даже царивший тут художественный беспорядок — и тот был ему по душе. Он прошел по следам Таша — разбросанным белью и обуви — до кровати и погладил ладонью простыни, из которых с таким сожалением
Он подобрал корсет и панталоны, валявшиеся на полу, расправил подушки. Под ноги ему порхнул листочек бумаги. Письмо. Виктор безотчетно пробежал взглядом по строкам, написанным уверенным квадратным почерком.
…Сгораю от желания сжать тебя в объятиях. После Берлина — такого строгого, застегнутого на все пуговицы, — я мечтаю сесть рядом с тобой за круглым маленьким столиком на веранде какого-нибудь легкомысленного кафе…
Письмо выскользнуло у него из рук и упало на кровать. Какое-то время Виктор слепо повиновался командам мозга: аккуратно свернуть кофточку, выбросить зачерствевший хлеб, помыть стаканы. Боль пришла неожиданно, застав его врасплох, и он застыл над раковиной со стаканом в руке.
Кляча медленно тащилась по многолюдной улице де Пирене, а потом и вовсе встала, пропуская стадо коров.
— Быстрее, быстрее! — нетерпеливо крикнула Таша, высовываясь из дверцы фиакра.
Часы, проведенные в издательстве, помогли ей скоротать время, но еще больше распалили нетерпение.
Фиакр свернул на улицу Партан, миновал больницу Тенон и покатил по улице де ля Шин. Здесь заканчивался Париж, спроектированный бароном Османом, [73] и начинался Париж Эжена Сю. В лабиринте извилистых улиц с экзотическими названиями, в этих тесных двориках нищета прятала свои язвы и струпья.
73
Жорж Эжен Осман, более известный как барон Осман (1809–1891) — французский государственный деятель, префект департамента Сена (1853–1870), сенатор (1857), член Академии изящных искусств (1867), градостроитель, во многом определивший современный облик Парижа.
Лошаденка с трудом взобралась на пригорок и остановилась перед гостиницей с подслеповатыми окнами.
Таша выпорхнула из экипажа, сунула деньги хмурому кучеру и вбежала в пропахший вареной капустой вестибюль гостиницы. Толстая угрюмая женщина с волосатым подбородком, восседавшая за столиком, даже не улыбнулась в ответ на приветливое «бонжур» и только буркнула:
— Там он. Сидит, как истукан, с самого утра.
Таша, сжав в руках сверток, взбежала на второй этаж и постучала в дверь. Та тут же открылась, и Таша очутилась в объятиях мужчины. Она прижалась к нему, чувствуя себя такой хрупкой в его сильных руках. Он ногой захлопнул дверь. Матрона за стойкой возвела очи горе:
— Совсем стыд потеряли. Еще чуть-чуть, и придется вешать табличку «Бордель».
Инспектор Жозеф Пиньо толкнул железную дверь и оказался в просторном готическом зале с колоннами
Инспектор Жозеф Пиньо решительным шагом направился дальше. Из камер на него глядели мошенники всех мастей, карманники и проститутки. Быть может, таинственный убийца, терроризирующий Париж, один из них? Но никто не соответствовал описанию, данному свидетелями…
Пожилой полицейский дремал, сидя на стуле. Он вздрогнул от неожиданности, когда Жозеф сильно потряс его за плечо…
В этот миг над его ухом прозвучал мужской голос:
— Отойдите же вы в сторону!
Жозеф забыл о детективной истории, которую начал мысленно сочинять, и, взволнованный тем, что находится в главном здании полицейского управления, поспешно протянул записку сухопарому жилистому старику.
— Вы, наверное, ошиблись, юноша, я здесь посетитель, — крикнул тот, приложив руку рупором ко рту.
— Дедушка, нам сюда! — громко позвал его молодой человек в серой блузе.
— Не ори, я не глухой!
Жозеф прошел дальше, до конца мрачного коридора, к помещению с приоткрытой дверью, где суетились чиновники и солдаты муниципальной гвардии, записывая данные антропометрии на каждого задержанного и набрасывая их портреты. Жозеф застыл на месте, стараясь ничего не упустить. Но вот в комнату провели очередного заключенного, и дверь захлопнулась. Разочарованный, Жозеф присел на лавку.
— Что там с ними делают? — обратился он к сидящей рядом женщине.
— Ну, их выстраивают в ряд, прямо как в армии. Записывают имя, обыскивают, дают жетон с номером. Коли это утро, то каждый получает круглый хлебец.
— А если не утро?
— Тогда только половину. Ну вот, у кого есть сорок сантимов, те могут заплатить за простыни, а коли денег нет, то терпи четыре дня, покуда получишь. Моего-то муженька это не смущает: наши простыни давненько заложены в ломбарде. Ну так вот, потом к ним приходит писарь с блокнотом, и они отвечают на вопросы: как зовут, сколько лет, где родился, как звали отца и мать. Ох, и зачем им все это знать? Не смотрите на меня так, мсье, я говорю, что думаю.
— Продолжайте, — прошептал Жозеф, пытаясь запомнить каждое ее слово.
— Ладно. Их распределением занимается специальный комитет.
— Комитет?..
— Монахини из монастыря Марии-Иосифа. Делят их на две группы. Одних отправляют в одиночные камеры, других — в общие. А, вот и моя очередь! Я с вами не прощаюсь, месье, а то удачи не будет!
Ожидание затягивалось. Жозеф в полудреме вспоминал свой визит к Раулю Перо, крошечный кабинет с натертым паркетом, зелеными шторами и набитым книгами шкафом, подобающим скорее читальному залу, чем кабинету полицейского. Инспектор задумчиво листал «Жиль Блаз», с которым мечтал сотрудничать. Он радушно пожал Жозефу руку и стал расспрашивать его о том, выяснилось ли, что еще украдено на улице Сен-Пер.
Перо не отказал Жозефу в просьбе и нацарапал записку в тюрьму предварительного заключения при префектуре, а потом перевел разговор на свою излюбленную тему — о литературе. Черепашка Нанетта у него на столе тем временем равнодушно жевала лист салата.
— Молодой человек, вы долго тут будете сидеть? — услышал Жозеф и очнулся от воспоминаний, от неожиданности едва не свалившись со скамьи. Он машинально протянул записку полицейскому в штатском, и тот дважды перечитал ее, прежде чем хрипло произнести: