Тайна Мертвого озера
Шрифт:
— Моя повесть связана с этой местностью… А эти, юные пчеловоды, часто у него бывают?
— Все время пасутся на совхозной пасеке, — ответил Ершов. — Да и домой к нему бегают, помогают ульи мастерить.
Павел Петрович решил обязательно потолковать с ребятами, — может, сюда приезжал за медом седой гражданин на «Жигулях» цвета слоновой кости?
— Младший братишка мой, Витька, тоже ошивается у Лепкова, — сказал Ершов. — Раз пришел домой — не узнать, всю рожу раздуло! Ездил с Кузьмой на мотоцикле ловушки проверять, ну и рой упустили…
— Красивые у вас тут места, — глядя на засиневшее сквозь сосновые стволы лесное озеро, сказал Шорохов.
— Тут дальше такие леса, где и на медведя можно напороться, — оживился Ершов: о родном крае он любил поговорить. — Да, хочешь познакомлю тебя с одним прелюбопытнейшим экземпляром рода человеческого? — вспомнил Василий. — Глядишь, и для твоей повести может сгодиться… В шестидесятых годах у нас тут был громкий процесс над двумя дезертирами. Когда началась война, отец, сын и еще один односельчанин, скрываясь от мобилизации в Красную Армию, подались в лес, от нас будет километров тридцать. Глухие там места, гиблые. Кругом болота, комары, мошка. Туда даже за грибами не ходят. И что ты думаешь? Прожили в лесной глухомани ровно двадцать лет! Видно, от дикости и тоски отец и сын убили своего односельчанина из-за какого-то пустяка. Пересидели всю войну, к немцам тоже не вышли из лесу. Одичали, почти разговаривать разучились, ночами подбирались к хуторам и деревенькам — то поросенка в мешок, то теленка угонят или козу, из амбаров зерно тягали, но больше питались лесными дарами: мед брали в дуплах от диких пчел, охотились на разное зверье, рыбу ловили, силки ставили… В общем, в шестьдесят первом сами вышли к людям, правда, в них уже мало чего человеческого осталось… Вот как бывает — сами себя наказали! Отупели, заросли бородами, в глаза людям не могли смотреть… Был суд, дали им по семь лет. Отец в колонии умер, а сын вернулся. Работает в леспромхозе раскряжевщиком. Говорят, бирюк бирюком, хотя и женился, дети есть, а людей по-прежнему сторонится, потому и работу выбрал себе отдаленную, лесную…
Павел Петрович слышал об этой в свое время нашумевшей истории в райотделе КГБ, знал даже фамилию дезертира, но тот его сейчас мало интересовал.
— А что про такого напишешь? — сказал Шорохов. — Про его звериное житье? Зверь создан для дикой жизни, а человек без общества — ничто. Не зверь и не человек… Слышал про ребятишек, которых находили в лесу? Они воспитывались в логове волка. Ползали на четвереньках, кусались… Пробовали их очеловечить, но ничего не получалось.
— Ты про Маугли? — блеснул эрудицией Вася.
— Киплинг написал красивую сказку, — улыбнулся Павел Петрович. — Я про других…
Он вдруг подумал, что фашисты как раз и хотели бы своих холуев превратить в кровожадных зверей, которые убивали бы по их указке, пытали, жгли… Не зря же они комплектовали полицейские подразделения из числа уголовников, изменников Родины. Больше того, их ученые пытались создать полуживотный тип раба. Существуют документальные кадры, на которых показаны эти несчастные — в них почти ничего человеческого не осталось…
Гриваков — не дезертир, не прятался в лесу, он активно действовал, преданно служил врагам, истязал советских людей, за что получал награды от своих хозяев. Где были сокрыты истоки его предательства? В кулацком происхождении? Но он мальчишкой открестился от отца, учился в школе, потом в военном училище… В каких же закоулках своей черной души он запрятал ненависть к советскому строю?
За годы работы в Комитете госбезопасности капитану Шорохову приходилось сталкиваться с изменниками Родины; как ему казалось, он разбирался в их психологии, но психология карателя Гривакова была пока для него печатью за семью замками. Этого нельзя было ставить в один ряд с дезертиром, одичавшим в глухом лесу. Причину его резкого перелома нужно было искать в первые месяцы войны. В окружение иногда попадали целые части, но советские воины сумели сохранить свою честь, достоинство, с ожесточенными боями пробивались они к своим. И потом хорошо воевали, дошли до самого Берлина. Имена героев войны до сих пор чтит вся страна. Иные, попав в плен, соглашались сотрудничать с фашистской разведкой, а заброшенные к своим, сразу являлись с повинной. Были и идейные враги Советской власти — их психологию тоже можно было понять: происхождение, воспитание, уголовное прошлое… У Гривакова отца раскулачили, но он тогда был зеленым мальчишкой, не мог еще зла затаить на новую власть. Потом воспитывался в советской школе, был комсомольцем. Неужели старое аукнулось? Кулацкое происхождение! Когда же он сломался? Чем купили его фашисты?
Кузьма Данилович, в белом халате, с сеткой на лице, с дымокуром в руке, загонял в новый улей пойманный в ловушку рой. К нему страшно было и подойти: пчелы облепили всего, грозно жужжа, они было сунулись и к гостям, но те пулей заскочили в сени большого добротного дома, обитого вагонкой и покрашенного в салатный цвет. Пасека располагалась среди яблонь и слив. Ульев примерно тридцать. За низким забором виднелся цветущий луг, туда и летали за взятком пчелы. В тот раз Шорохов и Ершов были у Лепкова на совхозной пасеке — это в трех километрах от деревни, на месте старой школы, там еще в саду сохранились парты с зелеными облупленными крышками. Совхозная пасека горазда больше домашней, там все ульи пронумерованы, стоят в ряд, а здесь вразброс. Там, сидя за школьными партами под открытым небом, они с Василием и отведали сотового меда. Закончив с роем, Кузьма Данилович подошел к ним, поздоровался за руку, на лице его мелькнуло удивление, когда он снова увидел Шорохова.
— За майским медом к тебе, Кузьма Данилович, — широко улыбаясь, сообщил Вася. — Товарищ, — он кивнул на приятеля, — скоро домой, там у него детишки, ну и как же без меда? Лучше твоего майского меда все равно нигде не сыщет.
— Всем подавай майский, — усмехнулся в бороду Лепков. — Где же его, майского-то, напасешься?
— Для хороших людей найдется! — засмеялся Вася. — Как тебе мой порошок от клеща сгодился?
— Ну и хитер ты, Василий! — покачал головой Кузьма Данилович. Он стащил свою «паранджу», поставил дымокур на стол под яблоней. Из него сизой струйкой потянулся вверх дымок. В бороде Лепкова надсадно жужжала запутавшаяся пчела, он осторожно двумя пальцами извлек ее и выпустил на волю.
— По маленькой, Кузьма Данилович? — подмигнул Вася и вытащил из кармана поллитровку. — Ты с медком, а мы с огурчиком!
— Пить водку? На такой жаре? — с сомнением посмотрел на бутылку Лепков.
— Товарищ уезжает… — улыбался Василий. — Как не отметить?
— Может, еще и задержусь, — вставил Павел Петрович. — Туго у меня тут с материалом… Бывших партизан в округе мало осталось, езжу-езжу, и все попусту…
Лепков поскреб ногтем бороду, светлые глаза его прищурились, помолчав, сказал:
— Сколько вам меду-то?
— Пару килограммов, только уважь товарища, Кузьма Данилович, положи майского, — попросил Вася. Сбегал к машине, принес банки.
— Сюда целых три кило влезет, ладно, наскребу, — сказал Лепков и, захватив тару, ушел в дом.
— «Наскребу»… — усмехнулся Ершов. — Ух жмот! У самого этого меда — как грязи! Люди говорят, больше тысячи за него имеет.
Рассчитывался с ним Вася, дал двадцать рублей, Лепков небрежно сунул их в карман выгоревшего на плечах и спине пиджака. Расположились за столом под яблоней. В доме никого не слышно, внуки Лепкова, наверное, на речке, не видно и хозяйки. На своем домике сидел скворец и смотрел на них. Вася разлил водку в стаканы, Кузьма Данилович положил в свой столовую ложку меда, помешал. Глядя на него, то же самое проделал и Павел Петрович, Ершов не стал класть мед в водку.
— Весной зарядили дожди, так с первоцветья пчелки мои мало чем поживились, а июнь — июль стоит вёдро. Крестьяне молят бога, чтобы дождь послал, а нам, пчеловодам, такая погода — одна прибыль, — весомо сказал Кузьма Данилович. Водку он выпил залпом, подождал, пока в бородатый рот не провалился янтарный комочек нерастаявшего меда со дна стакана. Им и закусил.
Противно пить на солнцепеке, но делать было нечего, не отставать же от хозяина. Павел Петрович, морщась, выпил и оценил по достоинству метод Лепкова: после горькой водки было приятно почувствовать на языке полурастворившийся мед. Больше ничем и закусывать не надо. Когда Василий стал разливать по стаканам остатки, Шорохов прикрыл ладонью свой. Тот плеснул лишнее в стакан хозяину.