Тайна Мёртвого Озера
Шрифт:
– Неплохо бы закрыть окно – ребёнок простудится.
Ну, здравствуйте, мои родные! Дайте-ка. я вас расцелую.
Элис, перестав наконец-то быть взрослой и строгой, прижалась к ней, уткнулась лицом в тёплый бархат рукава:
– Мамочка, родная, наконец-то!
Гийом повис с другой стороны:
– Бабушка! Бабушка!
Потом удивлённо потрогал платье, дотянулся до волос:
– Сухие! Всё сухое!
– А как ты думал? Невелика радость в мокром ходить. Ну, внучек, понял ты, кто твоя бабка?
– Ведьма! – Восторженно завопил внучек.
– Ну, зачем так грубо? Давай скажем иначе? – ну, например, "колдунья."
– "Ведьма" лучше.
– Хорошо, пусть будет "ведьма", раз тебе так больше по душе. Но, надеюсь, ты понимаешь, что рассказывать об этом нельзя? Никому. И никогда.
– Да что я, маленький что ли?
– И орать на всю деревню: "Бабушка прилетела!" тоже не обязательно. Ладно, не расстраивайся, я тебя не ругаю. Ты у меня на самом деле уже достаточно взрослый. Достаточно умный. И, в какой-то мере, осторожный. И всё же, поверь, даже очень взрослый, очень умный, очень опытный и осторожный человек, сам того не желая, может проговориться. В пылу ссоры. В дорожной беседе со случайным встречным. За чаркой вина – хотя, об этом тебе рано. Даже во сне. Впрочем, уберечься от этой беды в нашей власти. – И Элинор поднесла ладонь к губам внука, словно запечатывая их, и произнесла нараспев несколько слов на незнакомом гортанном языке.
– Ну вот, теперь никакой силе не вытянуть из тебя то, чего чужим знать не надо, теперь я спокойна.
В ужасе глядел Гийом на Элинор. – И это его родная, его любимая бабушка! За что? Что он сделал плохого?
Его язык внезапно одеревенел, словно в него впились тонкие и острые ледяные иголки. Это не было больно, но было очень неприятно. И несправедливо. Иголки почти тотчас растаяли, но говорить он всё равно не смог бы – слёзы обиды подступили к горлу.
– И не надо обижаться на меня, Гийом. Ты же сам сказал, что уже взрослый? А если взрослый, должен понять – сейчас настали времена, когда опасным может стать самое, казалось, безобидное слово.
– А что со мной теперь будет? – пересилив обиду, просипел Гийом.
– Ничего особенного. Просто, едва язык твой соберётся произнести неосторожные слова, он станет тяжёлым и неповоротливым, словно деревяшка..
– Навсегда?
– Но ты же вот сейчас разговариваешь? Значит, не навсегда? Ну, иди ко мне, мой глупый, мой большой, мой взрослый телёнок. Дай, вытру нос. Что ты уворачиваешься? Вот характер! Да пройдёт всё, пройдёт, едва переменишь тему разговора. Ну. Ну. Не обижайся и не сердись, я и в самом деле была неправа, такие вещи не делаются грубо и внезапно. Прости.
– Бабушка, а если я захочу спросить о чём-то тебя или Элис?
– Спрашивай смело.
– Ага, и язык сразу отвалится?
– Что, запугала тебя бабка? Когда мы одни, как сейчас, спрашивай о чём угодно. Ну, не смущайся, говори, что тебя так волнует?
– Бабушка, а как ты превращаешься в ворону? Я тоже хочу. Научишь? Ух, здорово! Только лучше в орла. Или хотя бы в ястреба.
– Что, не по нраву тебе ворона?
– Да нет, отчего же…
– Что ж, не самая красивая птица. Не орёл и не павлин. Зато в глаза не бросается. Сколько их, ворон вокруг шастает – счёту нет, одной больше, одной меньше, никто и не заметит. Лучше птицы для меня не найти – и неприметна и за себя постоять сумеет.
– Бабушка, а летать очень трудно? Руки потом не болят?
– Не отнимай у бабушки времени глупыми вопросами.
– Ничего, дочка, пусть спрашивает.
– Сколько же дней лететь отсюда до Месхи? Неделю, не меньше? Разве это не опасно?
– Я же не всю дорогу вороной летела, глупыш. Десять минут назад я сидела у себя дома, в кабинете, в своём любимом кресле. Ну, что тебя ещё тревожит?
– Бабушка, обещай мне никогда не летать над домом Йена Дылды. Пожалуйста, ради меня!
– Что, этот Йен так страшен?
– Не смейся, у него ружьё и он сказал, что всех ворон перестреляет, чтоб цыплят не таскали.
– Успокойся, внучек, я цыплят таскать не буду. И потом, я же против пуль заговорённая. Не веришь? И никакие мальчишки с камнями и рогатками мне не страшны. Что, уже подрался с этим Йеном из-за какой-то вороны?
Элис снова решила проявить строгость: – Гийом, а не пора ли тебе в кровать? На дворе темным-темно.
– Бабушка, скажи хоть ты ей, чтобы она меня не гнала. Не хочу я спать, не хочу! Утром я встану, а ты уже улетела.
– Видишь, мама, он совсем от рук отбился, не знаю, что с ним делать. Если я говорю "да", он обязательно скажет "нет".
– "Нет" всегда говоришь ты.
– Сейчас же марш в постель, неслух! Нечего тебе слушать взрослые разговоры.
Элинор поглядела на дочь, на внука, помолчала немного и произнесла: – Вот что, доченька, я подумала, а может быть напротив, очень нужно, чтобы мальчик слушал взрослые разговоры?
Кто знает, как жизнь повернётся? Не пора ли ему научиться понимать, что к чему в этом мире? Ты у меня не знала безмятежного детства, боюсь, и ему не придётся. Времена идут непростые. Какие-то мелочи и недоговорённости витают в воздухе, что-то неопределённое и вроде бы незнАчимое. Но кто знает, чем все эти неопределённости обернутся завтра? И что эти новые времена несут всем нам? Пришла пора Гийому де Корво ди Санчес иль Гуэрро узнать, к какому роду он принадлежит. Кто его отец и мать и почему он растёт без них, словно сирота. Кем был и как погиб его дед. С кем и ради чего ведём мы борьбу. Пора рассказать без утайки о Нихеле и его эмиссарах.
Но сам понимаешь, мой мальчик, разговор этот долог и непрост, а дел у нас с Элис невпроворот. К тому же и времени в обрез – на рассвете я должна улететь.
Ну, дочка, всё готово?
Теперь уже две головы склонились над книгой. Две женщины вглядываются в пожелтевший от времени пергамент, шепчут непонятные слова. Вот раскрылась на развороте старинная карта, украшенная картушами и виньетками, с фигурами дующих во все щёки ветров по углам.
Гийом сидел не шелохнувшись, чуть ли не дыша.
Вот Элинор поднесла к губам правую ладонь, тихонько дунула на неё и на ладони возникла крохотная серебристая горошина. Элинор дунула чуть сильнее, горошина поднялась в воздух, зависла над картой. Элинор щёлкнула пальцами и горошина стала светиться и расти. Она росла и росла, пока не превратилась в большой, чуть не с человеческую голову, мерцающий мягким светом лёгкий шар. Но свечение этого шара не было ровным – в некоторых местах поверхность словно была покрыта глухой серой коркой, в других её прорезали глубокие чёрные трещины.