Тайна объекта «С-22»
Шрифт:
— Что вы там рассматриваете?
— Да вот, странно, лицо молодого человека показалось знакомым… — Пан Казимир поставил фотографию на место.
— Это мой брат. Мы до войны в Киеве жили.
— Вон оно что… — Пан Казимир присмотрелся к штампу на фотографии: «Киев. 1915 г.». — А где сейчас ваш брат?
— Убили. Еще тогда, в шестнадцатом… — Лидия подала майору чашечку кофе. — А вас удивляет, что я русская?
— А почему это должно меня удивлять? Отнюдь… — Майор, смакуя напиток, отпил несколько глотков и попросил: — Расскажите что-нибудь о себе.
— Ну что я могу интересного рассказать? — Лидия мило улыбнулась. — Жили в Киеве. От революции впечатления детские, сумбурные. Но, как теперь понимаю, пострадали мы мало. Мой же отец — врач. Ну, перебрались в Польшу. У отца и сейчас практика, в Голобове. Это недалеко тут, километров тридцать… А я поехала учиться в Варшаву… Поступила в академию, на медицинский. Там встретила одного человека. Хирурга… Знаете, медички почему-то всегда влюбляются в хирургов. Даже в Закопане с ним ездила… И вот здесь, одна. — Лидия как-то по-особому тряхнула волосами. — А, что там… Вы лучше о себе расскажите. А то я успела про вас такого наслушаться…
— Выходит, обо мне тут уже все знают? — Пан Казимир картинно приподнял бровь. — А все же… Что именно?
— Ну, значит, что вы большой бонвиван… Еще все такое прочее… И еще кое-что… Впрочем, весьма лестное для меня… И что? Это все правда?
— Все!
— Не шутите так, прошу вас… — голос Лидии странно дрогнул, и все мучившее ее последнее время выплеснулось внезапной истерикой. — Я и сейчас слышу ото всех: Гжельский, Гжельский!.. А что говорил, а что делал? Как будто я виновата! А он, в последнее время только и говорил об ожидающем его переводе! И ни о чем больше! И вот, получил…
— О переводе? — быстро переспросил пан Казимир, но тут же спохватился и осторожно погладил локоть Лидии. — Ну успокойтесь, это вполне понятное любопытство…
— Куда понятнее, — Лидия подняла голову и, перехватив ладонь майора, сжала пальцы. — Служанка, и та последнее время интересуется, что из вещей мне Гжельский оставил, а на днях спросила, когда я к отцу поеду. Не иначе в квартире рыться начнет, убоина…
— А вы разве едете?
— Да, послезавтра…
От такой новости пан Казимир против своей воли подобрался и посмотрел на окружавшую его обстановку совсем другими глазами…
По весеннему времени «Шанхай» ожил. На его кривых улочках засновали обтерханные евреи, зашумели батяры, [14] а по темным закоулкам закучковались криминальные типы. И как ни странно, всю эту наволочь объединяло нечто общее. Во всяком случае, ближе к вечеру все они дружно, как сельди в бочку, набивались в пивную Менделя.
Сегодняшний вечер тоже не стал исключением. Народу в пивной было полно. Все они орали, гоготали, хлопали друг друга по спинам, умудряясь при всем этом гаме еще о чем-то договариваться вполголоса. Сам Мендель, как всегда, царил за стойкой, отпуская шуточки, разливая пиво и в то же время остро зыркая по сторонам, наблюдал за происходящим.
14
Батяры — молодой мещанин из предместья.
Тем временем из общей толпы к стойке протиснулся Изя Пинхас — тощий невзрачный еврей с подбитым глазом. Мендель в обход других немедленно всучил ему кружку и доверительно поинтересовался:
— Пан Пинхас, что… Что-то не так? Или я предложил пану плохой гешефт?..
— О, разве я это говорил? — Изя тронул пальцем свежий синяк под глазом. — И вовсе нет… Кто сказал, что вещи пана Гжельского — плохой гешефт? Нет, это был бы хороший гешефт, чтоб мне не брать в руки пейсахувки. [15] Это, таки да, такой гешефт, что даже эти свинячьи бовдуры решили оставить его себе, хотя они, видит бог, ничего не смыслят в коммерции и поэтому чуть что пускают в ход кулаки…
15
Пейсахувка — праздничная рюмка для водки.
— Ц-ц-ц… Ай яй-яй-яй… И что же? — посочувствовал Мендель.
— Что? Вы спрашиваете? Я, как пан и советовал, начал интересоваться вокруг квартиры пана Гжельского…
— И что? Неужели полиция помешала?
— Какая полиция? — фыркнул Пинхас. — Они все мне лучшие друзья…
— Тогда кто же? — сощурился Мендель.
— Вчера вечером на Монопольовой меня встретил какой-то криминальный тип и просто себе так засветил мне в глаз.
— А может, это обычный пьяный? Там их… Не мне пану рассказывать.
— О, если бы так, я бы все понял… Но потом этот клятый мишигене [16] берет меня за воротник и очень убедительно объясняет, чтоб я и близко не совался к вещам пана Гжельского… Нет, вы себе такое представляете?
— Ц-ц-ц… Как я вас понимаю, пан Пинхас. Но кто бы мог подумать!
Мендель настолько увлекся рассказом Пинхаса, что на время забыл о своих посетителях, и только их громкие требования вернули хозяина к его обязанностям. Он завертелся втрое быстрее, и вспыхнувшее было возмущение само собой утихло, а тем временем обиженный Изя нашел себе утешение в кружке.
16
Мишигене — сумасшедший.
Некоторое время Мендель привычно орудовал у стойки, пока его вниманием не завладел только что появившийся громила. Он хлопнул пудовым кулаком по цинку и заржал, как жеребец.
— Ты, Мендель, смотрю жалостливый! Изю Пинхаса пожалел…
Физиономия Менделя приобрела плутовское выражение.
— Ну что вы, пан Ворон? Мне уж и человека пожалеть нельзя?
— Почему нельзя? Пожалеть можно… Только Изя и сам виноват.
— А что, пан Ворон знает, кто подбил Изе глаз?
— Само собой! Сенька Копыто.
— И что, Сенька хочет устроить погром? — рассмеялся Мендель.
— Хе-хе-хе… Скажешь еще. Просто пан Опалык дал ему на чекушку. Видать, где-то твой Изя ему дорогу перебежал в этих ваших гешефтах…
— Вон оно что… — Мендель воровато наклонился, быстренько влил в бокал с пивом граммов сто водки и подал кружку громиле: — Прошу, пан Ворон, ваше фирменное…
— Благодарствую! — Громила с наслаждением высосал все в один присест. — А ты, Мендель, ух и хитрый… Все знать хочешь…
— Конечно, пан Ворон… В коммерции без этого нельзя!