Тайна прикосновения
Шрифт:
Мы жили на западном побережье Цейлона, в местечке Негомбо, в тридцати километрах от столицы, в современном, только что отстроенном двухэтажном отеле «Рани». В январе из-за неисправности у нас получилась пауза в полётах. Мы купались в океане, а по вечерам пили холодное пиво — столбик термометра ниже тридцати градусов не опускался.
Вечером жара спала, я решил поужинать и пристроился за один из столиков ресторана в отеле. Неожиданно зазвонил телефон, и я услышал голос жены. Обычно я звонил сам, потому что звонки
— Алло! Саш… у нас несчастье…
— Что? Что такое? Что стряслось?
— Ты только не волнуйся, хорошо? А то ведь тебе летать!
— Да говори же, чёрт побери! — сорвался я, потому что колени мои стали дрожать.
— У Бори несчастье. умер его сын, Кирилл.
— Как умер? Что случилось?
— Ничего не знаю. Сказали — несчастный случай.
Больше я ничего не мог добиться. Я заказал себе бутылку виски в номер и заперся там. Разговаривать с ребятами не хотелось. Я строил догадки одну за другой. Может, сбила машина?
И только когда я вернулся в Минск, брат при встрече рассказал всё. В лютый мороз его сын сел у дерева на берегу реки Святого Лаврентия, прислонился к мощному стволу спиной и, глядя на встающее солнце на востоке, выстрелил себе в висок. Парню было двадцать шесть лет. Я храню его прощальное письмо, адресованное мне. В нём он вспоминает своё детство и свой приезд ко мне в Минск, и ни слова о своих проблемах, ни малейшего намёка о трудностях, свалившихся на его голову, — только слова прощания и извинения за причиненные переживания.
Тайну собственного протеста, свой крик души по поводу несовершенства жизни Кирилл унёс с собой, заставив родителей мучительно искать причины и объяснения его поступка. Но что они могли понять? Ведь их сын жил своей, взрослой жизнью, и у него могли возникнуть проблемы, которыми он не захотел поделиться с отцом.
Несомненно одно: в своих разговорах он высказывал мысли о том, что хотел бы вернуться в Питер и жить среди своих, русских людей. Вот почему его лицо в момент прощания с жизнью смотрело на восток.
В своём номере я допил бутылку и уснул под утро, и сон мой был более чем странный. Я слышал какие-то голоса, сначала отказываясь понимать их, потом прислушиваясь и боясь упустить что-то из сказанного — уж больно они были невнятны. Один мужской голос говорил другому:
— Полукас, а здесь прохладненько. Только у меня голос иногда пропадает из-за кондиционера.
— Да нет, Ромео, это у тебя из-за твоей вредной привычки — любишь пройтись вдоль волн, в фонтане солёных брызг!
— Я слышал, что Амелия и Розенфильда, наши предшественницы, отчитываясь перед Создателем, просили его упразднить восприимчивость к холоду и теплу, но — безрезультатно!
Сначала мне казалось, что разговор доносится из-за двери на общий балкон, соединяющий два номера, но голоса сместились куда-то вверх, и я подумал, что звуки просачиваются из соседнего номера.
— Пути мыслей Создателя неисповедимы, иначе он не придумывал бы нам такие клички. Полукас! Это же надо! Меня вполне устраивало моё имя при жизни — Александр. — глухо ворчал один из голосов.
— Но Александр — имя очень распространённое, вот и у нашего подзащитного такое же. Ты знаешь, что у него сейчас творится в голове? Думы, как коршуны, терзают его бедную голову, он мучается, узнав о смерти племянника. Умерли все его двоюродные братья — как тут не вспомнить лабораторию Создателя — Лотофа- гию, где он проводит свои опыты! Не очень ли жестокое испытание приготовил Творец людям, превращая их блаженство, их стремления к удовольствиям в кошмары? А сейчас мысли нашего подопечного заняты сыном его брата, Кириллом.
Вот о чём он думает: «Если бы знать, что наши души почивают в каком-то ином измерении! Может, я встретился бы где-то с Кириллом и успокоил его мятущуюся душу? Я перестал бы думать, что все мои деяния и память всего мира обо мне — не стоят одного дня реального существования, одного дня пребывания в этом мире и общения с ним! Я перестал бы думать, что мы — прах, вышедший из праха, что мы — светлая частичка мрака, готовая каждую секунду погаснуть, что мы — ничто, получившееся из ничего, и просто, пока дышим, строим замки из зыбучего песка, которые смывает волна времени.»
Я приподнялся с подушки, и, казалось, перестал дышать. Так они. эти, как их. обо мне? Что это за типы, озвучившие то, о чём я думал? Где они скрываются? Может, это бред моей головы, осенённой крепким виски? Голоса раздались вновь, и я затаил дыхание.
— Ты знаешь, Ромео, а ведь он прав! Почему бы Создателю не обнадёжить род человеческий и не сделать тайное — явным. Почему бы ему не раскрыть секрет вечных человеческих душ и те пороги, которых нужно достичь, чтобы стать бессмертными? Ведь тогда человеко-людей станет неизмеримо больше, чем человеко-скотов! Ой, Ромео! Кажется, я забыл выключить усилитель наших голосовых вибраторов! Смотри, он встаёт! Полундра, Ромео!
Я вскочил весь мокрый, голова нестерпимо болела. Я включил свет и с подозрительностью стал осматривать стены и потолок. Было тихо, и только холодильник тихонько потряхивало, как живое существо в лихорадке.
Я открыл дверцу и достал бутылку пива: нельзя пить столько виски, да ещё в одиночку! Так может «поехать крыша»!Ранним утром, когда воздух был ещё прохладен, я был на берегу. Я сбежал из номера, где ко мне стали приходить странные голоса, к вечной стихии. Как был, в шортах и майке, я пошёл в волны: они окатывали меня солёными брызгами, они качали меня на себе… Потом я мокрый выполз на песок возле лодки «Адмирал Нельсон» и лежал у самой воды, смотрел на солнце, поднявшееся над блюдом океана.