Тайна пропавших картин
Шрифт:
Шестым можно было бы посчитать дядю Ваню, того самого, которого я встретила вчера у своего подъезда. Он – наш слесарь, электрик, плотник в одном лице. Вообще-то в штате дядя Ваня не числится. Приходит по приглашению директора, если что-нибудь необходимо отремонтировать. Приходит на полчаса, а пропадает у нас с утра до вечера. Человек на пенсии – времени вагон. Руки у дяди Вани золотые, и работать он любит. Но, кажется, больше, чем работать, он любит нашу тетю Мотю.
В общем, коллектив у нас хороший, дружный. Мы отмечаем все дни рождения и большие праздники застольем с домашними салатиками, тортиками и чаем…
Мой рабочий день начинается в 8.30, а открываемся мы в девять.
…В тот день, в пятницу, я, подходя к музею, мыслями была далеко-далеко. И конечно, не заметила стоявшей перед входом полицейской машины.
Всё было как обычно: на двери красовалась привычная для этого времени суток табличка.
МУЗЕЙ ЗАКРЫТ,
– значилось на ней.
В девять утра это объявление заменится другим: «Музей открыт».
Я нырнула под табличку, когда мои часы показывали восемь тридцать пять, и, как всегда первым, кого встретила, был наш охранник Рома.
– Привет! – сказала я ему, проходя мимо.
Вместо своего привета он мне сообщил:
– Арсения, тебя ждут в кабинете директора!
– Уже? Я вроде только на минуту задержалась, – пробурчала я, не обратив внимание на то, как Рома построил фразу, обращаясь ко мне. Обычно в таких ситуациях он говорил:
– Сеня, тебя Рисыч искал.
Но моя голова все еще не переключилась на работу – мысли витали вокруг Глеба.
Короче, ничего не подозревая, я двинулась к кабинету нашего дорогого Плохих…
…Первое, кого я увидела, открыв дверь, был весь наш коллектив, дружно сидевший у стены на стульях. Весь, во всей красе: тетя Мотя, дядя Ваня, Валерия и даже Рисыч. Они одновременно, как по команде «Равняйсь!», повернули ко мне головы.
А за столом, вместо и на месте нашего директора, сидел какой-то «фрукт»: коротко подстриженный мужик, в потертом пиджаке, с двухдневной щетиной на лице.
Картина чуть-чуть не дотягивала до финальной сцены в «Ревизоре». Правда, роли поменялись. «Ревизор», то есть я, замер на пороге в немом недоумении: мол, люди, что происходит?! Все же остальные явно понимали, что происходит.
– Присоединяйтесь! – сказал неизвестный с места директора. – Кажется, вы – Арсения Васильевна Ромашкина?
– Да, это я, – сказала я.
– Проходите! – скомандовал небритый. – Садитесь сюда! – и он показал на самый ближайший к столу (ну, и к нему самому) стул.
Я не очень-то обрадовалась этому месту. Лучше бы что-нибудь подальше от незнакомого мужчинки, который не произвел на меня приятного впечатления… Но препираться не стала: прошла и села.
Теперь этот товарищ был очень близко ко мне, и у меня появилась возможность разглядеть его получше. Лет под сорок, глаза слишком изучающие – чувствуешь себя насекомым под колпаком, темные круги под глазами, извещающие, что их хозяин или мало спит, или много пьет. Ну, может, еще о чем-то говорящие… Я не врач, не знаю. Кто он, этот гражданин? Новый директор? Почему вдруг? А что будет с нашим обожаемым Рисычем?
Только сейчас я заметила, что напротив меня, у другой стены, сидел еще один человек: молодой парень лет двадцати пяти. Симпатичный. Но кажется, чересчур скромный. Он все время нервно ёрзал на стуле и взволнованно-неуверенно смотрел на небритого. Кто он, интересно?
Только спросила себя об этом и тут же узнала.
Небритый вдруг резко повернулся к пареньку и громко приказал:
– Митяев, пойди-ка, пригласи сюда охранника. А входную дверь пусть на замок закроет.
«Помощник!» – озарило меня.
Митяев тут же вскочил со стула и помчался выполнять поручение.
Странно-странно! Новый начальник со своим новым помощником? Что такое натворил наш Рисыч? За что его собираются смещать?
Вскоре своей неспешной походкой пришагал Рома и уселся на стул рядом с дядей Ваней.
Митяев тихонько прикрыл дверь и остался стоять около нее. Я подумала, что теперь вся эта картина – уже не из пьесы Гоголя «Ревизор», а больше смахивает на сцену из фильма о заложниках. Правда, «компаньон главаря» слегка подкачал: я мельком взглянула на виновато-заискивающую мордочку Митяева.
– Итак, начнем! – произнес небритый и обвел всех нас своим пронизывающим взглядом. – Меня зовут Прыгунов Андрей Филиппович. Я – из отдела по борьбе с хищением культурных ценностей. Не все знают, что произошло вчера вечером или сегодня ночью в вашем музее…
Ух ты! Это уже интересно? Что ТАКОЕ могло произойти в нашем микроскопическом музее, что даже ТАКИЕ ЛЮДИ к нам пожаловали?
– …А в вашем музее произошла кража историко-культурных ценностей. Украли картины…
Ой! Вот это да!
Я сразу поняла, что за картины украли, потому что у нас их всего три. Ну, по крайней мере, постоянно находящихся в зале для просмотра. Правда, всё это как-то странно. Картины, конечно, имеют некоторую культурную и историческую ценность, но не настолько, чтобы их красть из музея. Это не Клод Моне или Пикассо, это просто картины, нарисованные, скорее всего, в начале двадцатого века. Все они принадлежат руке одного художника – это установлено точно. Без сомнения, он был достаточно талантлив. Но не гений. Обычный человек, которого научили хорошо рисовать. Это мое мнение… Мы с Валерией, как научные сотрудники, копаем потихоньку, пытаясь понять, какую же именно ценность они, эти картины, имеют. Но пока похвастаться особо нечем. Художник неизвестен. Откуда и когда появились картины в музее, тоже покрыто мраком. В нашей архивариусной книге записано, что их принес неизвестный (или неизвестная – видимо, никто не видел, как это произошло) и оставил в углу около раздевалки… Пожалуй, эта архивариусная книга и то ценнее. Все-таки записи начались вестись в ней еще до революции, с 1907 года…
Интересно всё-таки, кому понадобилось красть картины никому неизвестного художника?
Между тем, товарищ следователь продолжал:
– Картины, предположительно, пропали, когда никого в музее не было. Так как сигнализация не сработала, можно сделать вывод, что человек был свой, то есть работник музея, и знал, как зайти внутрь. Или свой для кого-то из своих. Вы понимаете, о чем я?
– Нет, – испуганно пискнула тетя Мотя.
Хотя я бы сказала, что она – женщина отважная; слово «испуганно» к ней плохо подходит. Впрочем, хотя она и «пискнула» испуганно, но именно тетя Мотя первая что-то позволила себе произнести в той атмосфере, которую удалось создать строгому следователю.