Тайна распятия
Шрифт:
— Потрясающий вопрос, — усмехнулся Трубецкой. — Я-то дома. Я здесь живу. А вот что вы забыли на Лысой горе поздним вечером 25 ноября? По вашей милости я стал соучастником кражи. Ваш коллега Бекендорф украл в монастыре часть листов Синайского кодекса, а вы — и того хуже — перстень, которому не то что цены нет, а даже о его существовании никому не известно. Вернули бы вы его обратно, от греха подальше.
— Как же можно украсть то, что официально не существует? — Голос Мюллера звучал насмешливо и цинично. — Вы ведь не сможете ничего доказать, так что прошу вас, оставьте нас в покое.
— Я-то могу оставить вас в покое, а вот гора… Боюсь, вы плохо себе представляете, с какими силами и энергиями
Председатель, который молчал все это время, вдруг вскрикнул:
— Боже, да он же горячий! — И указал на перстень, который лежал на ладони его правой руки. — Просто раскаленный!
Трубецкой и правда увидел даже на расстоянии нескольких шагов, как над открытой ладонью кричащего по-немецки незнакомого ему человека появилось легкое красноватое свечение, как будто от тлеющего уголька. Человек снова закричал, выронил то, что лежало в его руке, и затряс ею в воздухе, как от сильной боли. Мюллер опустился на колени, пытаясь подобрать предмет, который упал на землю, но тот как сквозь землю провалился.
Трубецкой, засунув руки в карманы плаща, с нескрываемым удовлетворением наблюдал всю эту суету.
— Ганс, я, конечно, понимаю ваше разочарование, но это вопрос традиции. У тех, кто первый раз здесь, Лысая гора любит отнимать всякие мелкие предметы, такие, как кольца, монеты, это вам любой киевлянин подтвердит. А уж если гора что-то взяла — забудьте, никогда не отдаст! Но зато она вас теперь отпустит живыми и невредимыми. Так что вам в каком-то смысле даже повезло, поскольку могло быть и хуже. Прощайте, — сухо сказал он, приподнимая шляпу, — надеюсь, мы с вами больше никогда не увидимся.
Он развернулся, чтобы уйти, но потом на секунду остановился и произнес в сторону двух хорошо одетых джентльменов, которых нелегкая занесла ночью на Лысую гору:
— И мой вам совет, Ганс, или как там вас по-настоящему кличут, — не показывайтесь больше никогда в монастыре Святой Катерины, а то как бы чего с вами там не приключилось.
Сергей Михайлович с легким сердцем отправился домой. Его больше не интересовала ни дальнейшая судьба Ганса Мюллера, ни второго иностранца, который был с Мюллером на горе. Он лишь надеялся, что перстень сам найдет себе дорогу домой. Поэтому Сергей Михайлович даже не удивился, а скорее обрадовался и уж точно вздохнул с облегчением, когда на следующий день ему позвонил ризничий Афанасий и сказал, что в монастыре свершилось необыкновенное чудо: в раке, где хранились глава и десница великомученицы Катерины, на одном из перстов появилось то самое кольцо, которое было украдено. Монахи расценили это событие как великий знак милости Всевышнего и по этому поводу отслужили торжественную службу и еще один особый молебен, в каноне которого была предусмотрена молитва за православного воина Сергия. По заслугам вашим да воздастся вам!
Глава 12
Последнее письмо Синельникова
После возвращения Сергея Михайловича из Египта прошло чуть больше месяца. И вот настал день, когда в установленные Тем, Кто Знает Все, сроки, как раз в канун православного Рождества, Трубецкой отвез Анну в больницу. Там его успокоили, что рожать она будет еще не скоро, и ему ничего не оставалось, как вернуться домой и ждать. Письмо в стандартном продолговатом конверте пришло в тот же вечер. Трубецкой едва не выкинул его в ящик для мусора вместе с кучей других похожих конвертов, в которых по случаю приближающегося праздника рассылались стандартные
«Дорогие мои Анечка и Сергей Михайлович, — Трубецкой начал читать прямо в коридоре, и от предчувствия чего-то нехорошего у него вдруг заломило в висках. — Я ухожу, — писал Иван Степанович. — Очевидно, пришло мое время, и письмо это я рассматриваю как естественный процесс очищения перед встречей с вечностью, которая, а я в это верю, ведет не в небытие, но к новому, просто пока неизведанному качеству. Как говорил Сократ, мне было интересно жить и не менее интересно умирать. Однако, поскольку я не уверен, что общение в земном понимании этого слова будет мне доступно и по ту сторону бытия, спешу напоследок открыть вам тайну, которую храню в себе уже много лет.
Дело в том, что я видел те фрагменты Синайского кодекса, которые остались в России и хранились в Санкт-Петербурге. И не просто видел — я их прочитал. И это я изъял их из библиотеки и уничтожил.
Да, я полностью осознаю, что мое признание будет для вас шокирующей новостью. Уничтожить древний и бесценный артефакт, возраст которого оценивается как минимум в полторы тысячи лет, для историка равносильно самоубийству. Мне крайне тяжело было сделать это, но я и сейчас не жалею, что те несколько фрагментов уже давно стали пеплом. Однако я хочу рассказать вам, и только вам, почему я совершил этот поступок.
Дело в том, что упомянутые фрагменты вовсе не были просто какими-то случайными обрывками Синайского кодекса. На самом деле это были шесть вполне прилично сохранившихся страниц текста, и они составляли отдельный от кодекса документ, написанный на языке коптов. Очевидно, именно поэтому они и остались в России — ни в свое время Бекендорф, ни те советские деятели, которые затеяли продажу Синайского кодекса Британии в 30-х годах, не оценили их важности, ибо прочитать их в стране рабочих и крестьян оказалось некому. Они, видимо, сочли, что это несущественные для полноты кодекса списки, и, поскольку написаны они были на языке, который большевики даже распознать не смогли, их попросту отложили в сторону.
Так вот, в том коптском документе утверждалось, что римский префект Иудеи и Самарии Гай Понтий Пилат вовсе не казнил Иисуса Христа, а спас и затем отпустил его. И сделал он это потому, что сам уверовал в Иисуса Христа и в Новый Завет с Всевышним, который Спаситель принес в этот мир.
В документе также говорилось, что вместо развития истинной, изначальной концепции христианства, в основе которой лежала сама божественная сущность Спасителя, его проповедь покаяния и Царства Божьего на земле, идеалов всеобщей любви, высокой духовности и самопожертвования, император Константин и его мать царица Елена способствовали становлению выгодной им византийской веры, опиравшейся на императорскую волю и власть. Якобы именно с этой целью и был созван Никейский собор, на котором были утверждены основные догматы христианства, включая символ веры, церковные правила и композицию писаний Нового Завета. Но собор не представлял большинство общин, решения на нем принимались только те, которых хотел император, и тем самым христианская вера была уложена в прокрустово ложе императорской воли. От нее были отсечены все те элементы, которые могли бы помешать замыслу Константина объединить империю. В этой конструкции не было места инакомыслию, да и вообще какому бы то ни было „мыслию“. Все вольнодумцы типа александрийского пресвитера Ария были объявлены еретиками и изгнаны за рамки создаваемой государственной христианской церкви. Однако при этом сам Константин оставался язычником и принял крещение только перед кончиной.