Тайна «Силверхилла»
Шрифт:
Слова его звучали почти зловеще, хотя я подозревала, что он был гораздо больше озабочен своим наследством, нежели душевным здоровьем тети Арвиллы.
Я допила кофе и поставила чашку на низенький столик. Мне больше нечего было сказать. Если бы я могла сама увидеться с Арвиллой, может быть, поняла бы, что мне надлежит делать. Без сомнения, спустя столько лет разговоры тети Нины о грозящей мне опасности были преувеличены. Она просто хотела – так же, как и Джеральд, – припугнуть меня, чтобы я убралась поскорее.
Кузен предложил мне сигарету. Я отказалась, проследив за тем, как он сунул сигарету себе в рот и сам зажег ее одной рукой с помощью зажигалки с монограммой.
– А каким человеком был ваш отец? –
Джеральд глубоко затянулся сигаретой. Я почувствовала, как он внутренне напрягся, и поняла, что вопрос мой был несколько провокационным. Мне вспомнилось, что Уэйн Мартин говорил, что отец Джеральда был атлетом.
– Он умер, когда я был еще довольно мал, несмотря на своем помешательстве на здоровье, – сказал он. – Я его слова помню, хотя, насколько я понимаю, он был тем, что именовали в те времена настоящим американцем. Если вы попросите маму, она покажет все завоеванные им награды. Кубки за все – начиная от бега на сто ярдов и кончая теннисными матчами. Собственно говоря, именно там, на теннисном корте, он и встретился с моей матерью. Можете себе это представить? У него был день отдыха, а может, он не считал ее противником, ради которого стоит себя утруждать, но так или иначе она одержала над ним победу в нескольких сетах. Понятно, он должен был положить ее на лопатки, и, как мне представляется, лучшим способом добиться этого было жениться на ней. Тем более что она сама происходила из хорошей семьи и считалась заманчивой партией. Вряд ли Генри Горэм мог проглядеть это обстоятельство.
Я ощущала неловкость, слыша плохо скрытую злобу в его словах. Похоже, он питал неприязнь к обоим своим родителям.
– Можете себе представить, как должен был разочаровать Генри такой сын, как я, – продолжал он. – Я подозреваю, он на дух меня не переносил. Но, вероятно, это и не так важно, потому что чувство было взаимным. Конечно, став старше и превратившись в настоящего бизнесмена, занятого предприятиями Горэмов, он бросил спорт. Это, я уверен, устраивало всех, хотя, я думаю, он очень докучал бабушке. Вот уж кто не был похож на Диа! Вы видели скромный камень на кладбище? – Джеральд протянул руку и злобно раздавил сигарету в пепельнице.
– Мама никогда не забывает стирать пыль с его спортивных трофеев, – добавил он. – Все это на многое проливает свет, как, по-вашему?
"На кого Джеральд действительно пролил свет, так это на себя самого", – подумала я, сознавая, что он намеренно пытался меня шокировать. По-видимому, ему хотелось, чтобы о каждом члене их семьи у меня создалось самое плохое впечатление. Мне страшно было даже подумать о том, что такой человек мог предпринять в отношении меня, если бы у него появились причины захотеть мне мстить. В настоящий момент, хотя он в это и не верил, никаких причин для мести у него не было, но, во всяком случае, я поняла, что он в этом доме мне не союзник.
Настороженное выражение моего лица вызвало у него неудовольствие. Он резко встал и снова изменил тактику.
– Поскольку вокруг нет никого, кто мог бы нам помешать, почему бы мне не показать вам мою ювелирную коллекцию сегодня вечером? – спросил он.
Подобное предложение я охотно приняла и с готовностью двинулась следом за ним в дальний конец парадного холла.
– Здесь раньше находилась задняя дверь старого дома, – сказал он, берясь рукой за круглую фарфоровую ручку. – Сейчас она ведет к тому крылу, которое дедушка Диа пристроил к дому. Осторожно: здесь три ступеньки вниз. Сейчас уже взошла луна, так что мне хотелось бы, чтобы вы увидели галерею без внутреннего освещения.
Он взял меня за руку, и я сошла по трем
– Галерея постоянно изменяется соответственно тому, как меняется освещение, – сообщил Джеральд.
– Дедушка Диа мог бы стать художником, если бы захотел, но он предпочел создавать свои картины с помощью света и тени, а также пользуясь зеркалами, окнами и открытыми пространствами. Когда я был ребенком, мне позволяли здесь играть, потому что я был очень осторожен и ни разу ничего не разбил. Мне иногда кажется, что именно это место произвело в моем сознании путаницу относительно того, что существует реально, а что – нет. Пожалуй, я даже стал отдавать предпочтение иллюзии.
В словах Джеральда ощущалось какое-то противоречие, и хотя я не могла испытывать к нему симпатии, я ощущала какое-то внутреннее родство с ним, очень хорошо понимая, как легко бывает предпочесть иллюзию реальности, – как это было соблазнительно легко!
Эта мысль побудила меня быстро оглядеться вокруг и отыскать настоящее окно между многими отраженными, я подошла и остановилась около него, чтобы немного освободиться от тумана. Галерея дедушки оставила у меня удручающее чувство внутреннего смятения. На самом деле я не желала никаких иллюзий. Мне не хотелось походить на Джеральда и отступать перед тем, что ждало меня в реальном мире, какими бы страданиями мне это ни грозило. Галерея с ее волшебным узором, сотканным из света и тени, и лунным сиянием, серебрившим персидские ковры, была непередаваемо прекрасна, но под всей этой красотой, возможно, скрывалось ужасное безобразие. Внезапно я почувствовала непреодолимое желание прикрыть чем-нибудь зеркала и распахнуть все окна.
Я понимала, что необходимо обратиться лицом к внешнему, реальному миру, и сделать это надо было быстро. Может, для того я и приехала сюда, чтобы избавиться от тенеподобных имитаций жизни. Когда я узнаю правду, какой бы она ни была, я смогу уверенно выбирать между реальностью и иллюзией, между отступлением и более смелой пробой своих сил.
Из окна мне был виден частокол изгороди, сверкавшей под луной белым светом, – изгороди, которая ограждала сад со всех сторон от наступавших на него сосен и берез. Здесь по крайней мере березы не могли теснить дом или заглядывать в окна этой галереи. Слева между деревьями было расчищено пространство, открывавшее вид вдаль, – и я увидела, что Диа умел создавать картины, используя окружающий пейзаж и превращая естественные виды в часть дома. Там, на этом расчищенном пространстве, видна была гора Абенаки, вонзавшая свою черную скалистую громадину в бледное от лунного света небо, – Гора, на фоне которой прошло детство моей матери. Она-то по крайней мере была чем-то твердым и неподатливым, и в то же время, глядя на нее, я испытывала воодушевление, словно мне было обещано избавление от давней боли.