Тайна смерти Петра III
Шрифт:
Август III потребовал, чтобы Бирон обратился с прошением лично к нему как к сюзерену. Резолюции Екатерины по данному вопросу – памятник дипломатической бесцеремонности: «Нет нужды рассматривать здесь, справедливо или нет такое желание его величества, и обязан ли герцог Эрнст-Иоганн просить о том, чего у него никто ни по каким правам отнять не мог. Мы обращаем ваше внимание на одно, что королевская ответная грамота написана в саксонской канцелярии, которая по делам Польши, а следовательно, и Курляндии никакого участия иметь не может, и потому впредь по курляндским и польским делам вы не должны принимать никаких бумаг из саксонской канцелярии»510.
Точно так же Екатерина будет
Такое развитие событий стало возможно, благодаря доброжелательной позиции Пруссии. Но и с Фридрихом II пришлось повозиться. Он не знал, друг ему Екатерина или враг. Второе казалось логичнее. Еще недавно Финкенштейн писал Гольцу о Петре III: «Я желаю одного – чтоб этот государь, которого мы имеем столько причин любить, и который, кажется, рожден для счастья Пруссии, жил и держался на русском престоле»512. Позднее Фридрих признавал, что весть о перевороте поразила его, как удар грома. «В Берлине и бранденбургских землях… ужас был так велик, – доносил Екатерине русский посланник в Дании барон Николай Корф, – что королевскую казну ночью отвезли в Магдебург»513.
Оказалось, что на расстоянии проницательный Фридрих II не так уж хорошо разбирался в людях. Он, например, в первый момент был уверен, что Петр Федорович погиб во время переворота со шпагой в руке, то есть считал императора человеком, возможно, взбалмошным и странным, но никак не трусом. Екатерина же представлялась ему вторым «переизданием» Елизаветы Петровны.
Однако позднее, когда выяснилось, что Екатерина не собирается воевать, а напротив, настроена на диалог и взаимную выгоду, король не мог не испытать род облегчения. Что ни говори, а вести дела с человеком, чей рассудок взболтали ложечкой, как желток в яйце, трудно. При своеобразном отношении Петра III к своему кумиру на Фридриха ложилось нечто вроде ответственности за вторую державу. Теперь он имел дело с вменяемым собеседником. И первое, с чего начал – отстаивание собственных позиций.
Как только русская армия ушла с прусских земель, король попытался уклониться от навязываемого мира. В его руках находилась Саксония и 15 тыс. австрийских пленных. С такими картами можно было играть. Русский посланник в Пруссии Николай Васильевич Репнин откровенно писал императрице: «Страх оружия вашего величества миновался с возвращением русских войск в отечество»; «Сомневаюсь, чтобы можно было склонить короля к какой-нибудь уступке, разве сделать это силой оружия, а иначе невозможно». Обратим внимание, Реприн – племянник Панина и двоюродный брат Дашковой, до своей отправки в Пруссию очень близкий к этому крылу заговорщиков. Позднее, и он, и оба брата Паниных станут виднейшими представителями «прусской» партии. Но в тот момент они еще не сделали выбор в пользу Берлина и видели в возобновлении боевых операций единственный путь к миру.
Такое развитие событий было выгодно только Австрии и Саксонии. Екатерина посоветовала передать королю, «что видимая его склонность к войне может удержать» ее «от вящей дружбы с ним», хотя оба двора имеют «сходственные интересы». В личном письме 17 ноября она расставляла точки над i: «Признаюсь, разногласие наших мнений радует тех, кто ничего не ищет, как только видеть несогласие между нами. Я вам скажу просто: нет ли возможности заключить мир? Я бы могла действовать иначе. У меня были средства в руках и теперь еще есть. Ваше величество слишком проницательны, чтобы не видеть того, что побуждает меня говорить с вами таким образом… Я пожертвовала существенными выгодами войны… Но, к несчастью, вы отказались от этого, и я боюсь, что, наконец, мои лучшие намерения не исполнятся, и я буду вовлечена в планы, противные моим желаниям, склонностям и чувству дружбы»514.
Ключевые слова: «буду вовлечена». Не по своей воле, но силою развития событий. Прямая угроза возобновить войну, правда, завуалированная вежливыми, даже теплыми выражениями, являлась уступкой Вене. Что побудило к ней? Сущий пустяк. Неожиданное поведение датского двора.
Казалось бы, Копенгаген ничем не мог уязвить могущественную соседку. Более того – датчане должны ликовать по поводу восшествия Екатерины на престол, поскольку угроза войны для них миновала. Так и случилось. Уже 29 июня, едва получив отречение мужа, Екатерина подписала рескрипт барону Корфу отправиться из Берлина в Данию и уверить короля Фридриха V, что Россия не нарушит мир. По словам посла, датский монарх был вне себя от восторга, а народ разделял его чувства: «Не только двор, но и все жители датских провинций, через которые я проезжал, до последнего крестьянина обнаруживали радость вследствие нечаянной перемены в их судьбе; да исполнит Всевышний все то, что эти бедные люди желали вашему величеству».
Король принял посла в загородной резиденции Фриденбург под Копенгагеном. «Вы свидетель, как я всегда почитал русский народ, – обратился он к дипломату, – это почтение усилилось вследствие храбрых действий русских в настоящей войне, мне было жаль вступить в кровопролитную войну с народом, которого я ничем не оскорбил»515. Оставалось только праздновать. Но, расценив склонность Екатерины к миру как доказательство слабости, датский двор попытался воспользоваться ситуацией и расширить свое политическое влияние в Голштинии.
Одним из пунктов датско-шведского договора 1749 г., в котором дядя Петра Федоровича, Адольф-Фридрих, отказывался от голштинского наследства, была и передача опекунства516. Теперь Фридрих V имел право опекать малолетнего герцога Голштинского – Павла Петровича, как когда-то Адольф-Фридрих опекал племянника, управляя от его имени Голштинией. Екатерина была оскорблена. «Удивления достоин поступок короля датского, – писала она в Коллегию иностранных дел, – который объявил мне, будто он права имеет обще со мной опекунство сына моего в Голштинии на себя взять. Я оные права признать не могу. В Римской империи младший принц без ведома старшего своего дома не может… заключать трактат. Бывший император не ведал и никогда не апробовал трактат короля шведского, младшего принца голштинского дома, с королем датским… Мать по всей Римской империи правом имеет опекунство сына своего… С королем датским же в негоциации отнюдь вступать не буду до тех пор, пока все его войска из Голштинии не выведены».
Гнев Екатерины невольно прорвался в строках: «Сколько право самодержавной императрицы подкрепляет поверенность целого обширного народа – всякому в рассуждение отдается». Это была угроза. Раз Фридрих V не понимает по-хорошему, поймет по-плохому. Датскому двору ничего не оставалось, как уступить. Да еще рассыпаться в извинениях – короля не так поняли. «Он хотел только со своей стороны доказать участие в интересе… великого князя, …дабы приобресть будущую этого государя дружбу», – доносил Корф. Но, увидев несогласие императрицы, сразу же отказался «от своего права для показания… самой искренней дружбы»517.