Тайна тринадцатого апостола
Шрифт:
«Антонио, — подумал ректор, — такой очаровательный юноша! Жаль его. Но он должен сделать это, так полагается по уставу апостольской преемственности».
При виде скорченного тела новый брат широко раскрыл глаза. Весьма примечательные глаза — почти совершенно черная радужка и расширенные зрачки придавали взгляду нечто странное, а матовая бледность лба подчеркивала это впечатление.
Ректор движением руки дал ему знак приблизиться.
— Брат мой, вам предстоит самому прикрыть лицо апостола, чьим преемником вы сегодня стали. Вглядитесь в его черты — это был человек, всецело преданный
Новый брат повернулся к тому, кто открыл ему дверь, и тот протянул ему кусок полотна. Преемник взял ткань, преклонил колена возле лежащего тела и долго смотрел на мертвое лицо. Потом вытер влажные рот и подбородок, и, почти что простершись ниц, долгим поцелуем приложился к посиневшим губам усопшего.
Затем он прикрыл тканью лицо, уже начавшее понемногу раздуваться, поднялся и наконец повернулся к недвижимым братьям.
— Хорошо, — промолвил ректор задушевным голосом. — Вы выдержали последнее испытание. Отныне вы — двенадцатый из апостолов, что окружали Господа нашего на тайной вечере, в высоких покоях дома в Иерусалиме.
Антонио пришлось уехать из родной Андалузии, так как «Опус Деи», к которому он принадлежал, нелегко расставался со своими членами. Антонио решил бежать. В Вене молчаливого юношу с черным сумрачным взглядом приметили сотрудники кардинала Катцингера. После нескольких лет наблюдения его досье было отправлено префекту Конгрегации, откуда попало уже на письменный стол Кальфо.
Два года агенты Союза Святого Пия V следили за ним, прослушивали телефонные разговоры, наблюдали за его семейством и оставшимися в Андалузии друзьями… Когда Кальфо назначил ему самую первую встречу в своих апартаментах в замке Сан-Анжело, он уже знал андалузца лучше, чем тот сам себя. В Вене, столице чувственных соблазнов, молодого человека искушали на все лады, но наслаждения и деньги не прельщали его. Лишь власть и защита католической церкви занимали его мысли.
«Андалузец с примесью мавританской крови, — промелькнуло в голове ректора. — Критиковал методы „Опус Деи“. В нем одновременно присутствуют арабская меланхоличность, венский нигилизм и разочарованность южанина. Отличное пополнение!»
И он с широким радушным жестом пригласил:
— Займите свое место среди Двенадцати, брат мой.
Перед голой стеной, на которой выделялось лишь кровавое изображение распятого, Двенадцать снова восседали в полном составе вокруг своего Учителя.
— Наша миссия вам известна. С сегодняшнего дня вы станете вносить свою лепту в нашу общую работу. Вам нужно внимательно приглядеться как можно пристальнее к французскому монаху, прибывшему сегодня в Сан-Джироламо. Мне только что сообщили, что иностранный агент чуть не погубил все наше расследование по делу этого монаха. Инцидент прискорбный, ибо агент не получал на этот счет никакого приказа. Но я не контролирую его непосредственно.
Ректор вздохнул. Он никогда не встречался с этим человеком, но имел на него подробное досье; «Непредсказуем. Постоянно испытывает потребность в бегстве от реальности, либо всецело отдаваясь музыке, либо пускаясь в опасные мероприятия. Риск возбуждает его. Моссад лишил его права убивать».
— Здесь инструкции для вас. — Он протянул: новому брату конверт, — Дальнейшие указание вам передадут, когда понадобится. Отныне вы должны забывать, кто вы!
И он указал на распятие, четко выступавшее на фоне панно из красного дерева. На правой руке сверкнул зеленый камень перстня.
«Господи! Никогда еще со времен тамплиеров Ты не подвергался такой опасности. Но когда у Твоих двенадцати апостолов появится в руках такое же оружие, что было у них, мы пустим его в ход чтобы защитить Тебя!»
39
Перед Эмилем Катцингером стоял высокий стройный человек с широким лбом, с очками в прямоугольной оправе. Кардинал жестом предложил своему посетителю садиться. — Прошу вас, монсеньор…
Глаза Ремберта Лиланда блестели даже за стеклами очков. На продолговатом англосаксонском лице выделялись полные губы артиста. Он устремил на его преосвященство вопрошающий взгляд.
— Вы, должно быть, спрашиваете себя, почему мы вас вызвали… Но сперва скажите: ваше время полностью отдано связям с нашими братьями — евреями?
Лиланд улыбнулся, и в его чертах мелькнуло что-то по-студенчески озорное:
— По правде сказать, не совсем, ваше преосвященство. К счастью, у меня есть еще мои работы по музыковедению.
— Вот именно о них-то и пойдет речь. Сам Святейший Отец проявляет интерес к вашим исследованиям. Если вы сможете доказать, что григорианские песнопения ведут свое происхождение от тех, что в раннем Средневековье исполнялись в синагогах, это может послужить нашему сближению с иудаизмом. Мы также назначили вам в помощники специалиста, разбирающегося в старинных текстах, которые вы изучаете… Это французский монах, блестящий толкователь Писания. Отец Нил из аббатства Сен-Мартен.
— Я еще вчера узнал об этом. Мы с ним когда-то вместе учились.
Кардинал улыбнулся:
— Так вы знакомы? Тем лучше — совместите приятное с полезным, такие встречи старых друзей всегда приятны. Он только что прибыл. Общайтесь с ним сколько пожелаете. Да слушайте его хорошенько, отец Нил — кладезь познаний, ему есть что сказать, и вы многое почерпнете из встреч с ним. А затем… время от времени вы будете отчитываться мне о содержании ваших бесед. Письменно, я буду единственным адресатом и читателем. Вы меня понимаете?
Глаза Лиланда расширились от изумления: «Что все это значит? Он меня просит вызвать отца Нила на откровенность, а потом настрочить ему рапорт? За кого он меня принимает?»
Глядя на изменившееся лицо американца, кардинал, как в открытой книге, прочел по нему всё, что происходило в его душе. И добавил с благодушной улыбкой:
— Не беспокойтесь, монсеньор, я не прошу вас сочинять доносы. Вы просто будете информировать меня об изысканиях и трудах вашего друга. Я очень занят и не смогу принять его лично. Тем не менее, мне тоже любопытно быть в курсе последних, новейших достижений экзегезы. Вы окажете мне услугу, расширив в этом направлении мой кругозор.