Тайна ультиматума. Повести и рассказы
Шрифт:
Кимоно и веер — укладываясь спать, но особенное европейски-тщательное изящество днем — это стало бы изыском, будь здесь хоть тень кокетства.
Человек поражающего мужества и хладнокровия. Друг и товарищ. Такой скромности, что инстинктивно отшатывался от любого шума, который мог возникнуть вокруг него.
Он начал писать; первый его шаг приветствовал Горький.
Книги его общеизвестны, переведены на много языков. Сжатый, ограненный до
Но сам он был значительнее всех своих книг.
Далеко не молод. Но слово «старик» вовсе не шло к нему. Никаких старческих признаков — одышки, медлительности («тяжел на подъем»), жирка на животе, ошибок памяти. Гибкая, спортивная, чуть суховатая фигура, быстрая, легкая походка.
Он казался из тех, над кем годы пролетают, не задевая, — долгожитель, живое подтверждение выкладок статистиков с их оптимистическими кривыми удлинения жизни.
Внезапная смерть жены-друга внешне не отразилась на нем. Ни трагической маски, ни скорбного голоса — спокойно, ничего не упуская, он выполнял сложные, хлопотливые, ужасные обязанности, какие падают на близкого человека. Когда с выражением сочувствия являлись люди с очень далекого Востока, на лице даже мелькала улыбка, так положено: твое горе — это твое личное горе, какое у тебя право омрачать им других!
Как взвесить тяжесть, какую человек таит в себе? Измерить разрушительную работу ее? Очень скоро, почти сразу обнаружились первые признаки страшной болезни — что точного мы знаем о причинах ее?
Через это последнее испытание можно тоже пройти по-разному. Можно потерять себя. Дать смять. А можно…
Я не видел больного мужественнее Романа Кима. Это было то, выпавшее ему, с чем надо было справиться на совесть — как и со всем, что выпадало в жизни.
Ни стона, ни жалобы. Вообще ни слова о беспощадно-мучительном, уносившем его силы. Он не утратил ни одного из главных интересов своей жизни, ни чувства юмора. Когда он вставал, то это был прежний изысканно-элегантный Ким. Но чаще и чаще приходилось оставаться в постели. Он лежал в своей тесной квартирке (на Садовой, у Зубовской, окна во двор), полной диковинных предметов и книг, точных и совершенных принадлежностей для поездок, обихода, письменного стола (век техники! А рядышком древние-предревние, внушающие мне почтительное удивление и чувство собственной беспомощности палочки для еды).
Он лежал и шутил. И страстно обсуждал вести из тревожных далей планеты, принесенные газетным листом. И мы нетерпеливо ждали, чтобы экран телевизора перенес нас в Любляну, на хоккейный чемпионат. И не успевал я оглянуться, как уже оказывался втянут в остроумный, горячий, парадоксальный разговор о том, без чего он не мог жить, — о литературе!
Рождались замыслы — он делился ими.
Я узнал о сюжете рассказа, который уже сложился, — сесть и записать, — последнего, так и не написанного рассказа Кима.
Несколько раз он возвращался к нему, видимо, эта история, с причудливым сплавом лирики, поэзии и бесчеловечного цинизма, очень занимала его.
…Дорогой аристократический пансионат высоко в Альпах. Не сезон. Пусто. В одиночестве проводит свои дни молодой, красивый человек. Кто он? Какое дело персоналу? Богат. Один из директоров крупной фирмы. Или главный инженер. Конструктор-изобретатель… Взял «тайм-аут», чтобы, кстати, без помех поработать. Почта его обильна, пухлые конверты оклеены иностранными марками. Размеренная, однообразная жизнь, прогулки по альпийским лугам.
Среди редких новоприезжих появляется совсем юная девчушка с хрупкой и нежной прелестью. Случилось то, что не могло не случиться: вспыхнула любовь, как огонь охватывает солому, молниеносная, с первого взгляда, Ромео и Джульетта на необитаемом острове.
Время понеслось вскачь; они не могли говорить ни о чем, кроме того, что наполняло их, ходили рука в руку. Цвел эдельвейс. Телеграмма грубо оборвала и без того быстролетный отмеренный срок. Тяжело больна мать. Или умирает бабушка. В ночь накануне ее отъезда оба не сомкнули глаз. Душила тоска. Границы государств, разность национальностей, бездна между общественным положением его и ее разделят их; к тому же он женат. Это конец. Встреча, счастье — случайный подарок.
На другой день его звонок по телефону:
— Все в порядке. Подсылали, разумеется, — раскусил сразу: не вытянула из меня ни вот столечко! Но что за девушка! Диво!
И то, что он говорил дальше, было «Песнью песней» Соломона.
А она звонила снизу, из долины:
— Сомнения… какие, что вы? Все выполнила. Пересняла. Да, все. Пленка, микрофото со мной. Зачем, зачем же вызывать, срывать меня раньше, чем уговорились?
И она зарыдала…
Не смешная — горькая история. Горечь, которую Ким носил в себе. Искалеченные души людей-марионеток, безумный, безумный, безумный мир, пятнающий прекрасную землю…