Тайна жизни
Шрифт:
Ливень был настолько силен, что хижина сейчас же очутилась в воде. Целые полчаса они забавлялись как дети, даже не подумав взглянуть на часы. Судя по ударам грома, гроза уже удалялась. Они могли бы вернуться домой к ужину, если б поторопились. Но дождь не прекращался, и они угостились диким медом, который старик подал им на листе банана с лепешкой из муки тростникового сахара. Тьма сгустилась еще больше. Наступила ночь. При свете воскового факела они заметили, что отшельник подметал угол своей хижины и вытаскивал подстилку из тростника и шерстяное покрывало, которое заботливо расстелил на земле.
— Он уже приготовляется лечь, —
— Он уже менее силен, — сказала девушка, вставая: — начнем готовиться.
— Да, ведь, через несколько шагов вы промокнете до костей, — весело сопротивлялся он: — Гораздо благоразумнее будет подождать.
Старик жестом показал им, что его приготовления окончены и предложил им занять эту постель. Как, это ложе было предназначено для них? Они стояли в оцепенении перед этой обширной грубой постелью, приготовленной для них — фиктивных супругов... Других на их месте такой инцидент рассмешил бы, но им было не до шуток, потому что старик открыл им природу и глубину их собственных чувств.
Жан негодующим жестом отверг это предложение, в то время, как Алинь, охваченная странным недомоганием, храбро пыталась стряхнуть с себя усталость. Жан, наконец, обернулся к ней и сдавленным голосом предложил:
— Если хотите, пойдем... Дождь, кажется, теперь слабее.
Он зажег восковую свечу, взятую у старика, и держался впереди, останавливаясь каждое мгновенье, чтоб осветить для Алинь какую-нибудь колючую лиану или скользкое место. Он первый нарушил молчание, предупреждая ее о каплях, грозящих скатиться с ветвей и погасить факел, или о камнях, катящихся под ноги. Но в его словах уже не было прежней искренности. Брачная постель, так резко нарушившая целомудрие их рождающейся любви, испортила его настроение. Смысл его досадливой брани не мог ускользнуть от молодой девушки, потому что их мысли проделали одинаковый путь.
— Дикарь!
— Его надо простить... — вступилась она: — В простоте своей души он думал, что так лучше.
— Вы правы, — согласился он, внезапно смягчившись: — он думал, что так лучше. Вам должно быть странно, что я так вскипел?
Он остановился и весело вспомнил:
— Значит, он на самом деле нас принял за супругов?
Когда он обернулся к Алинь, мокрая ветка задела свечу и она погасла. Они испустили крик ужаса, сейчас же сменившийся взрывом хохота.
— Вот так положение! Посреди ночи, посреди леса, ни одной спички! Да, ведь, эта катастрофа! — Вы не слишком боитесь, Алинь?
— Нет, не слишком.
— Я слышу, вы смеетесь... Но вижу столько же, сколько в трубе. Где вы?
Руки их встретились впотьмах и пальцы задержались в пальцах. Он взял ее за руку и увлек за собой, нащупывая свободной рукой препятствия. Было очень трудно взбираться по скользкой тропинке, и они вскоре принуждены были отдохнуть на каменном уступе. Под деревьями зажигалась иллюминация. Светляки, несущие в головах и брюшках яркие фонарики, стаями вылетали из-под коры старых деревьев и в безумной пляске носились над землей, создавая вихрь серебряных молний. Тьма расступилась, за темной завесой кустарника фосфорный свет бактерий закутывал светлым саваном мертвые деревья. Один светлячок заиграл своими алмазами на корсаже Алинь. Они молча двигались среди густого тумана, опьяненного горячим запахом цветов. Она держалась за полы его пиджака, в то время, как он шел впереди, вытянув обе руки. Вдруг она отпустила его, испустив крик боли... Ранена? Нет, вывихнула ногу. Он обнял ее за талию, и они медленно продолжали взбираться вверх, но каждый шаг вырывал у нее стон. Тогда, не говоря ни слова, не дав ей времени опомниться, он взял ее на руки.
— Это безумие! Я слишком тяжела! Не можете же вы...
— Замолчите! — прикрикнул он: — Не сопротивляйтесь! Вы легки, как цветок. Если я устану, мы отдохнем. Вообразите, что вы на руках старшего брата.
Прижавшись к его груди, охватив руками его шею, она отдалась сладкому оцепенению. Когда он опускал голову, под мокрой веткой, она чувствовала на своей горячей щеке ласку его дыхания. Она понимала, что наступит мгновенье, когда ищущие друг друга уста соединятся. Глаза ее закрылись. Все существо покорилось. Она всей душой и телом ждала поцелуя, который отдаст ее этому человеку, такому сильному, отважному и доброму. И мгновенье пришло. Жан остановился, страстно прижал ее к себе и поднял к своим губам... И внезапно, разжав объятия, он отвернул голову и прошептал:
— Простите, простите, Алинь... Я обезумел! Я забылся!
— Жан! — воскликнула она в слезах.
— Я всего только моряк. Проезжий. Человек, которого море поглощает в часы гнева.
— Жан!.. Жан!.. О, Жан, — взывал ее прерывающийся голос.
— Нет, оставь... Не искушай меня... Сжалься, Алинь.
Он тихонько положил ее на старый ствол, преграждавший дорогу, и сел возле нее. Она рыдала, и его сердце тоже сжалось тоской. Он гладил рукой ее волосы и мгновеньями приникал к ее губам.
— Вы когда-нибудь будете вспоминать эти часы опьянения и в мыслях своих будете мне благодарны. Вы подумаете о бедном моряке, который однажды встретился вам на пути, но в вашей жизни не совершил ничего непоправимого...
Над влажной травой светляки сплетали огненные хороводы, капли дождя вспыхивали внезапно, освещенные их крохотными фонариками. Мшистая кора стволов была обсыпана сверкающими искрами. Вверху, между вершинами деревьев, в небе, обмытом дождем, тоже мерцали алмазы. Цикады напевали свои однообразные песни. Вдали раздавался клекот ночных птиц. Раздавался грохот моря в его неустанной борьбе со скалами.
Как ребенок, уставший от слез, она уснула на груди молодого человека, который, задумавшись, устремил глаза к мигающим звездам. Он осторожно разбудил ее. Сверху раздавался жалобный крик.
— Мамзель! Мамзель! Где вы? Где вы?
Глава XI.
После перерыва.
Наслаждавшийся свежестью утра, Жан Лармор с террасы увидел Алинь и Жюльен, шедших в направлении северной башни и скоро присоединился к ним в нижнем зале, где раздавались стоны каторжника. Его раны — два укола кинжалом в плечо и в бедро — были уже на пути к излечению, но лихорадка и кашель не покидали его.
— Эль Браво, — сказал моряк: — не похоже, чтоб ты скоро отправился в ад.
Он называл его (Эль Браво, свирепый) именем, которое дали ему индейцы с Ориноко, среди которых он совершил не мало преступлений в течение пяти лет, протекших со времени его бегства с каторги.
— Эль Браво не издохнет таким образом, капитан, — усмехнулся больной, приподымаясь с кровати.
— Чем ты занимался до каторги?
— Заведывал протокольной частью.
— Вот, погоди, явится за тобой венецуэльская полиция! Получишь свои двенадцать пуль в спину.