Тайна жизни
Шрифт:
Браво ответил с насмешкой.
— Я почувствовал, что покрываюсь плесенью, капитан.
— Ну, раз ты уже почти здоров, ты можешь убираться отсюда.
— Вы думаете, а вот патрон обо мне очень заботится. Он мне удвоил порцию вина, со мной каждый день болтает, как товарищ. Нет, капитан, теперь не время уезжать.
— И что же, ты для него собираешь этот букет?
— Конечно. У вас американский глаз, капитан Лармор, от вас ничего не скроешь.
— В особенности, ложь, — сказал Жан, схватив пучок растений, которые каторжник складывал в виде букета: — Я мало понимаю в травах, но я держу пари, что это ядовитые растения, которые ты великолепно изучил.
— Вот тоже!
— Хотел бы я, чтоб у меня было столько тысячных билетов, сколько
— Ну, если вы верите в то, что вам про меня рассказывали, я не стану с вами спорить. Доброй прогулки, господа.
Уходя, Жан прошептал Анри:
— На месте вашего отца, я избавился бы от этого бандита, предав его венецуэльской полиции. Теперь, когда его силы восстановлены, он способен тут разгромить весь остров.
— Вы преувеличиваете, м-сье Лармор, — протестовал молодой человек: — Во всяком случае, отец сильно им интересуется.
— Вот это меня удивляет. Чтобы ученый человек находил интерес в обществе подобного скота.
— Мой отец очень добр. Он не любит видеть чужого страдания.
— И что меня еще больше удивляет, это то, что он так внезапно начал сочувствовать этому бандиту после того, как он целые месяцы не знал о его существовании.
— Да, м-сье Лармор, — ответил Анри довольно весело: — у моего отца несколько изменчивый нрав.
Несмотря на намеки, вырвавшиеся у ученого, ни Алинь, ни Жюльен не могли бы удовлетворить любопытство Жана. Они тоже находили объяснение того внезапного интереса, который Зоммервиль начал проявлять к Браво, в его непостоянстве. Впрочем, с тех пор, как авантюристка исчезла из его жизни, он как будто снова овладел всей полнотой своих умственных способностей, и его манера обсуждать малейшие наблюдения в течение опытов, не давали его сотрудникам повода думать, что все его действия и все мысли отныне продиктованы одной только навязчивой идеей.
Эта идея исходила из шеи бандита — из этой железы, где он почерпнет фермент для омоложения старого негра — и тиранила его. Все остальное было неважно. Существовала одна только эта железа, из которой родится его слава и увенчает все его работы. Она преследовала его все дни и ночи. Если он улыбался за столом, то не шутке Жюльена и не милой выходке сына, а той мысли о победе, которую поможет ему одержать над врагами железа каторжника. Если он протягивал гаванны бандиту или если прерывал свой обед для того, чтобы отнести ему тарелку лакомств, то все это внимание относилось не к человеку, а к железе, которую он рано или поздно извлечет.
Как хищник, выжидающий удобного момента, чтобы броситься на свою добычу, так кружил он вокруг этого человека, с той разницей, что он с помощью рассудка подавлял свое нетерпение, уверенный, что момент настанет, что надо быть наготове. Боясь повредить успеху своих планов преждевременным открытием их, он старался объяснить правдоподобной причиной то внимание, которое он уделял каторжнику.
— Ведь можно написать книгу о его приключениях!
Он любил повторять, что бандит представляет великолепный объект для психологических наблюдений, и что он находил истинный отдых в анализе умственных способностей бандита и в возможности, благодаря его исповеди, восстановить развитие преступности в совершенно нормально одаренной натуре и тот регресс, который он сделал в сторону совершенно первобытной бессознательности. Доводя до конца свою хитрость, он показывал записную книжку, куда будто бы изо дня в день заносил заметки. Но из строк, которыми он забавлял слушателей, читая извлечения из тетрадки, выступала щитовидная железа человека, вернувшегося в дикое состояние. Она зажигала его нетерпением, которое росло вместе с ожиданием. Она диктовала ему планы действия, которые он долго обдумывал и отбрасывал один за другим. Но приступы временного раздражения рассеивались под ударами навязчивой идеи, которая настойчиво сверлила его мозг.
— Час придет, час придет!.. Он должен притти.
Он обдумывал случай какой-нибудь тяжелой болезни, которая свалила бы каторжника
— Час настанет. Он должен настать.
Он облюбовал другой план. Вызвать болезнь, от которой свалится этот человек, и которая вызовет вмешательство скальпеля. Мольбы Жозе-Мария становились с каждым днем все настойчивее. Когда же Великий Белый вернет ему молодость, как вернул ее собаке? Каждый раз, когда он выходил на террасу, он слышал голос старика, который требовал своей доли волшебного лекарства и выражал ученому свою детскую веру в него. Он обдумывал этот план со всех сторон и, наконец, одобрил его: искусственная болезнь доставит ему драгоценную секрецию этой железы, которую он начинал уже рассматривать как нечто свое, как свою собственность.
Но какова будет эта болезнь? Необходимо выбрать такую, которая позволит применить хирургическое вмешательство и не повредит общему состоянию пациента. Сначала ему казалось, что он очень легко разрешит эту деталь, порывшись в памяти или перелистав свои медицинские учебники, но он скоро убедился в том, что число болезней, отвечающих его требованиям, очень ограничено. Однако, он продолжал свои поиски и улыбался своим затруднениям, так как был уверен, что час настанет, что он уже близок.
Спустившись из лаборатории, он всегда заходил к каторжнику, помещавшемуся на башне. Он всегда находил для него несколько любезных или шутливых слов и умел льстить его честолюбию. Профессор проявлял удивительную силу притворства, умея во время опустить ресницы и скрыть свирепый огонек, зажигавшийся в глазах. Но случалось, что он не соблюдал этих предосторожностей, и Браво, внезапно поднимая голову, два дня подряд поймал на себе странный взгляд профессора, пронизывающий его шею. Во второй раз машинальным жестом он провел рукой под подбородком, как будто застегивая воротник. Настойчивость этого взгляда начинала его раздражать.
— Вы не находите, что профессор немножко рехнулся? — спросил он однажды Жюльена.
— Все великие люди полусумасшедшие, — сознался ему лаборант.
— Но почему он всегда смотрит в одно и то же место? Вот сюда — на горло.
— Наверно, какая-нибудь мелочь привлекает его рассеянный взгляд, может быть, у вас есть какой-нибудь знак... Может быть, пуговка... Ну, конечно, я отгадал. У вас тут растет прыщик.
— Пустяк, — сказал Браво, проводя пальцем по левой стороне шеи: — укус москита.
— Возможно, но стафилококк, друг мой, уже расположился в нем и у вас вырастет фурункул!
— Что за гадость! Этот сумасшедший меня верно сглазил!
Когда Жюльен упомянул об этом событии за ужином, странный, удививший его огонек, зажегся в глазах ученого. У него было такое ощущение, точно Зоммервиль изо всех сил сдерживает свою радость, пока разговор вертелся вокруг фурункула, который легко превращается в карбункул [3] , требующий хирургического вмешательства. Когда Жюльен удалился вместе с Жаном и Анри, чтобы полюбоваться фосфоресцирующим морем, он уловил краем уха слова, произнесенные возбужденным тоном:
3
Карбункул (лат. carbunculus, буквально — уголёк; старинное рус. название — огневик, углевик) — острое гнойно-некротическое воспаление кожи и подкожной клетчатки вокруг группы волосяных мешочков и сальных желёз, имеющее тенденцию к быстрому распространению. — Прим. Tiger'а.