Тайна Зои Воскресенской
Шрифт:
Бьют куранты. Никогда, кажется, не замирает так сердце и не испытываешь чувство огромной, нежной и неистребимой любви к Родине, как слушая бой кремлевских курантов на чужбине.
И неожиданно, даже не знаю, с чьего почина, люди стали снимать с себя золотые кольца, серьги, мужчины расставались с часами, военный атташе выложил на стол портсигар с дарственной надписью, в годы Гражданской войны он сражался в буден-новской коннице. Александра Михайловна позвонила из санатория, спросила, как советская колония встречает Новый год, и сказала, что вносит в Фонд обороны свою золотую цепочку от лорнета. «А для меня
– За победу! За нашу славную Советскую Отчизну! – поднимаем мы бокалы.
Ночь… У нас в комнатах пресс-бюро сотрудники «ловят» по радио сквозь хаос вражеских помех новости из Советского Союза. Бюллетень выходит теперь ежедневно, а советские газеты появляются в Швеции раз в два-три месяца.
Сажусь у радиоприемника. Передают из Москвы информацию для областных и районных газет. Записывают сразу несколько человек, вылавливают по слову, иногда схватывают только начало слова, потом соединяют вместе. Закончена сводка. И вдруг из эфира доносится музыка. Что это? Сквозь вой, треск сильно, как родник, пробивается мощная мелодия. Все замирают… Музыка волнует и своей суровостью, и светлыми нотами, горем и надеждой. «Мы передавали Седьмую, Ленинградскую симфонию композитора Дмитрия Шостаковича», – заключает диктор.
И в ту же ночь в Москву летит телеграмма с просьбой выслать партитуру новой симфонии.
Проходит немного времени, и партитура, заснятая на фотопленку, летит через Средний Восток и Африку, плывет на корабле в Америку, оттуда в Англию и затем опять на самолете в Швецию.
Я по совету Александры Михайловны еду в Гётеборг к главному редактору газеты «Гётеборгшё-ок-ханделстиднинген» Сегершельду и прошу помочь установить контакт с известным не только в Гётеборге, но и далеко за пределами Швеции симфоническим оркестром.
Сегершельд весьма доброжелателен и готов содействовать организации концерта. Приглашает посетить вместе с ним его друга-мецената, «шведского Третьякова», коллекционера произведений художников северных стран, за которым и будет решающее слово в этом деле.
Еще несколько недель – и Ленинградскую симфонию Шостаковича исполняет лучший в стране Гётеборгский оркестр. Публика сидит завороженная. Женщины смахивают слезы. Язык музыки интернационален. Заключительные аккорды симфонии собравшиеся выслушивают стоя…
Это было первое в Европе исполнение симфонии Шостаковича. Министру иностранных дел Гюнтеру пришлось выслушать протест германского посольства против «нарушения шведского нейтралитета».
И никто не знал тогда, в каких условиях Дмитрий Дмитриевич писал это свое сочинение – в нетопленной квартире, с огарком догорающей свечи на рояле. Блокадный Ленинград…
Могла ли я в тот момент представить, что пройдет четверть века и в 1968 году я буду удостоена высокой чести в Свердловском зале Кремля вместе с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем получать государственную премию СССР.
…Удалось
«Дорогой Алексей Николаевич! – идет за подписью Коллонтай телеграмма Алексею Толстому. – Очень прошу прислать Ваши замечательные рассказы для публикации в шведских газетах». Просьба встречена добром. В шведской периодике появляются «Рассказы Ивана Сударева» Толстого, его острая, емкая, полная драматизма художественная публицистика. Шведы постигают русский характер. Клеветнической геббельсовской пропаганде противостоит суровая, убеждающая правда советского русского мастера слова.
Одновременно Александра Михайловна обращается к своему другу Илье Эренбургу с просьбой присылать специально для шведов статьи, написанные «так ярко, как Вы умеете…».
С Ильей Григорьевичем Эренбургом я была уже знакома. Расскажу, когда и как это случилось.
Однажды в 1936 году я оказалась в Стокгольме у Александры Михайловны Коллонтай. Приехала в полпредство рано утром, чтобы до начала работы повидаться с ней, поделиться впечатлениями и заботами, она всегда обогащала меня своим знанием и пониманием обстановки.
У дежурного охраны я увидела человека, по облику своему рабочего, в дешевом мятом костюме, в темной рубашке с повязанным пестрым, плетенным из гаруса галстуком.
– Я где-то вас видела и сейчас мучительно думаю где? – сказала я.
– Не мучайтесь, – ответил незнакомец. – Я Эренбург.
– Боже мой, простите, Илья Григорьевич.
– Нет проблемы, – ответил он и стал выбивать в пепельницу свою трубку.
– Скажите, это ваша четырнадцатая трубка?
– Это делает вам честь, значит, вы знаете мои «Тринадцать трубок». Браво!… И пойдемте к Александре Михайловне. Она наверняка уже у себя в кабинете.
Александра Михайловна обрадовалась встрече с Ильей Григорьевичем, пригласила нас обоих к себе на обед. Мы провели вместе и вечер. И тогда я впервые услышала его слова о полных мужества, горечи и разочарования днях, проведенных им в республиканской Испании. Эренбург возвращался из Мадрида в Москву.
Не было ничего удивительного в том, что шведские читатели с необычайным интересом встретили публикации Ильи Эренбурга. Более того, в одно из моих посещений редакции газеты «Гётеборгшё-ок-хандел-стиднинген» главный редактор Сегершельд прямо заявил: день, когда мы печатаем Эренбурга, для нас самый доходный день – все экземпляры распроданы, и печатаем дополнительный тираж.
Ко мне обратилась журналистка из женского журнала с просьбой дать интервью на тему «о социализации детей в Советском Союзе». Я долго не могла понять, что от меня хотят. Она сказала, что шведских женщин очень интересует вопрос, имеет ли право женщина-мать в Советском Союзе встречаться со своими детьми, знают ли дети своих родителей, имеют ли право родители давать им имена, или «все это делает государство». У меня мурашки забегали по телу – так страшно стало от подобного представления о нашей жизни. Впрочем, чему удивляться, если шведская интеллигенция, ее элита судили тогда о нашей литературе главным образом по Достоевскому, он был самым читаемым писателем, а о географии Советского Союза шведы в дни войны знали по газетным сообщениям и фронтовым сводкам.