Тайна золотой реки (сборник)
Шрифт:
Данилка впитывал наставления старого каюра, и это радовало. Савва всем своим существом привязался к чувствительному пареньку и твёрдо был уверен, что из него получится настоящий человек. Прихрамывая, Савва обошёл подготовленную к выезду упряжку, потрепал за ухо приветливого вожака и, поглядывая на внука, как бы между прочим, тихо сказал:
– Однако, дует… Олешки в кругу…
– Серый напугал, – ответил Данилка.
– Запургует опять…
– Управлюсь.
– Засветло бы обернуться.
– Успею.
– Эх, ноги крутит, – досадовал Савва.
– Тебе лежать надо.
– На солнышко вышел…
– Серого жаль…
– Трилап пожил… Собачек не
– Сами разойдутся.
– Поезжай, однако, – благословенно сказал старик и погладил внука по малахаю. – Поезжай.
Собаки насторожились, притихли. Как спортсмены-бегуны, сгруппировались на стартовой полосе в ожидании сигнала каюра, приготовились. И вместе со звонким голосовым понуканием «хгак», с задорным перебрёхом подхватили лёгкую нарту и понесли.
– Хгак, хгак! – озорно разносится Данилкин голос. – Вперёд, вперёд!
Савва стоял и смотрел вслед уносящейся упряжке. Лицо его посветлело, разгладилось от нахлынувших приятных мыслей. Он с затаённой грустью радовался всему, что его окружало и навсегда связало с судьбой внука. Он совсем не помнил свои детские и юношеские годы, потому что у детей тундры не бывает ни того, ни другого. Единственное, что хорошо помнил Савва, так это непринужденное общение со старшими. Его, как и других детей, никогда не били, он не слышал оскорблений и с пелёнок был свободен, как тундра. Холод, голод, болезни – всё переносилось, переживалось. Видимо, ещё в материнском чреве он унаследовал выносливую породу предков, их чистоту души и ясность ума. Всю свою жизнь Савва честно трудился, не зная усталости, иногда последним куском делился с родичами, друзьями и подчас с незнакомыми людьми. В тундре не должно быть обездоленных – гласили предания предков. Его любимая жена преждевременно ушла к верхним людям, его надежду, продолжение его рода – сына – зверски замучили колчаковские бандиты. Горькая обида вдруг сдавила ему горло и затуманила и без того выцветшие глаза. Савва тотчас вспомнил, что Данилка не взял с собой винчестер. Засуетившись, он необыкновенно резво юркнул в хижину и уже с порога, не узнав своего голоса, закричал:
– Э-э-э!..
Данилка повернулся, увидел в руках деда винчестер и понял его беспокойство. Он успел помахать Савве рукой. Собаки уже входили в работу. Они не лаяли, только лишь посапывающее прерывистое дыхание разносилось ветром по протоке. Наконец и дед, и избушка, и скрипучий торосами океан скрылись за крутым поворотом протоки, и перед Данилкиным взором взмахнула необъятными крылами белая сендуха.
Бежит упряжка вдоль берега по скованной льдами протоке. Данилка сидит на мягкой подстилке из оленьей шкурки и напевает. Каюры в долгом пути, чтобы не шибко холодно было, песни свои, каюрские, складывают. Одному каюру известно, о чём он поёт. Если округа радует глаз, то и песня радостная.
Подражая деду, Данилка время от времени покрикивает на собак и поёт обо всем, что приходит на ум, но так, чтобы собаки слышали, особенно вожак.
Головная собака самая главная в упряжке. От её поведения зависит работа всех ездовиков. Когда каюр поёт, то вожак знает, что человек в нартах, а значит, не надо часто поворачиваться и вертеть головой, то есть собака спокойна, ездовики свободно тянут. В этих случаях упряжка идёт слаженно, дружно, ровно держится скорость, больше остаётся времени на отдых. У умного каюра и собаки умницы. Данилкина песня нравится собакам – хорошо идут.
Когда я вырасту,
буду сильным…
На оленях белой масти
я помчусь по тундре,
со мной будет всегда
мой хороший, добрый огонер.
Он научит меня всем премудростям оленевода,
каюра, рыбака и охотника.
Тундра всегда будет нашим домом,
а двери дома будут распахнуты
для всех хороших людей…
Колюч ветер. Но Данилка не замечает стужи. Он всем существом во власти простора, скорости и мальчишеских дум. Язычки длиннохвостой позёмки зализывают ровный след. Злится метель. Как седая шаманка, то отстанет от лихой упряжки, окутав седока и ездовиков колючей ледяной россыпью, то умчит на пылящей щетинистой метле к утопающим в дымном горизонте горным хребтам. И вместе с каюрским напевом на Данилку наплывают воспоминания.
Самое лучшее, самое любимое и нежное лицо матери, её задумчивые, то веселые, то грустные глаза, её чуточку шершавые, пахнущие теплом ласковые руки… А рядом с мамой сильный, добрый отец. Отважный каюр, оленевод, его уважали во всех стойбищах и тордохах. Однажды отец привёз из Аллаихи бумажный лист, с обратной стороны которого на Данилку смотрел улыбающийся человек с приветливо прищуренными глазами. С самых отдалённых стойбищ приезжали люди смотреть портрет. Старики говорили: наш человек. Теперь Данилка знает, кто был на портрете. Да и отец научил его разбирать русские буквы. Данилка пуще глаза хранит листок на груди под кухлянкой. Отец наказал беречь как память. Отца нет… мамы нет…
…Весна прошлого года. Харатальская тундра. Пылают яранги. Крики, плач детей, женщин, брань, ружейные выстрелы – все перемешалось с чёрным снегом. Колчаковцы расправлялись с активистами из красных Советов.
Казалось, мать не чувствовала жгучего пламени. Она стояла у пылающей яранги и прижимала к себе Данилку. У неё дрожали руки, слёзы заливали лицо.
Отца вели к столбу, где уже лежали два расстрелянных активиста. В волевом взгляде отца Данилка уловил непоколебимость сильного, мужественного человека…
Семейное общение тундровиков не складывается из многословия. Действия старших являются достойным примером подражания. Если бы Данилка, самый что ни на есть обыкновенный тундровый мальчишка, оказался на месте отца, он был бы такой же крепости и стойкости духа.
Данилка вспомнил, как отец разбросал конвоиров и, выбросив руки вперёд, крикнул:
– Мария, сынок! Прощайте!
– Е-ли-за-ар! – отозвалась мать…
Атаман нервно дымил самокруткой и исподлобья косился по сторонам, расхаживая перед выстроившимися в боевую шеренгу отрядниками. Ему явно не нравилась возня у столба. И кому нужна показуха, – думал он, – устрашение? Напридумали господа хорошие. Возись на морозе с дикарями. Всё равно рано или поздно ощетинятся. Раз комиссары тут побывали, с этим народом ничего не сделаешь. Или как мертвяки молчать будут, или, как этот горлопан, мутить до конца будут. Силища в нём какая… Четверо ламутов не могут справиться.
– Готовсь! – по-петушиному загорланил он, увидев, что наконец-то Елизар притянут к столбу.
…Мать гладила холодеющей ладонью Данилку по щекам, а широко открытые глаза её смотрели на отца. Её молодое красивое лицо окаменело, и только подрагивающие губы шептали:
– Смотри, сынок, и запоминай… Уходи к дедушке Савве на кекурье, он тебя в обиду не даст… – Мария с умилением смотрела на сына и оттого была ещё нежнее и красивее. – Вырастешь…
А как озарилось её лицо, ярким отблеском ликующей мести вспыхнули глаза, когда громовым разрядом вдруг раскатился по тундре голос Елизара, грозовой вспышкой полоснув по отупевшим казачьим мордам: