Тайная любовь княгини
Шрифт:
И князь Шуйский решил, что надо действовать немедля.
Лошадки, понукаемые твердой рукой возничего, выкатили колымагу на самую сопку.
— Попридержи лошадей! — приказал Василий Васильевич. — Ноги хочу размять.
— Как скажешь, батюшка. — Детина натянул вожжи, и кони, обиженно всхрапнув, зарылись копытами в песок.
Внизу, по обоим берегам Клязьмы, расположилось село бобровников. Дома мужики отстраивали крепкие, и если бы Василий Васильевич не ведал, что здесь проживают черные люди, то
Князь Шуйский сошел с возка, покромсал носком сапога придорожный щебень, сплюнул тягучую слюну в пожелтевшую траву и молвил в раздумье:
— Ничего, государыня, поквитаемся мы еще с тобой. Ох поквитаемся!
Василий Васильевич на Клязьме не только осматривал бобровые угодья и карал нерадивых мужиков, здесь он встречался с заединщиками и сотоварищами, которые, так же, как и он, готовы были спихнуть государыню с престола, а Овчину-Оболенского пинками затолкать в подвалы Боровицкой башни.
Внешне такие встречи казались безобидными и вполне могли сойти за охотничьи и соколиные забавы, где бояре до живота пивали белое вино и черное пиво.
И только посвященные могли знать, что за пьяными словесами скрывался темный заговор, который обещался сбросить власть не только надоевшего Овчины, но и спровадить с московского стола саму великую княгиню.
Сейчас Василий Шуйский дожидался князя Пенинского.
Юрий Андреевич явился в сопровождении трех рынд, которые были на одно лицо и напоминали наливные яблоки, сорванные с одного дерева.
— Кто такие? — не сумел сдержать Василий своего удивления.
— Похожи? — отозвался довольный воевода. — Это дети князя Сугорского. Близнецы. Теперь при мне рындами служат. Ты на их присутствие, князь, не озирайся — немыми уродились. Зато такой преданности, как у них, даже не у всякой собаки встретишь. А теперь сказывай, зачем позвал. — Старицкий воевода сошел с коня, опираясь на дюжие руки молодцев.
Василий Шуйский строго посмотрел на князя Пенинского и молвил:
— Ласку Андрея Ивановича не позабыл?
— Как же можно, Василий Васильевич. Старицкий князь мне вместо отца родного был. Глянь сюда, — распахнул воевода ворот. — Сей нательник был Андреем Ивановичем завещан. Так что мне его в жисть не позабыть.
— А обхождение великокняжеское припоминаешь?
— И это мне понятно, Василий Васильевич. Ну-ка, рынды, приподнимите мой кафтан, покажите, как московская государыня приласкала.
А когда молодцы до самых ушей подняли ворох княжеских рубах, Василий Васильевич разглядел рубцы от кнута.
— Да, шибко тебя московская государыня приголубила, ничего не скажешь. Вот что я тебе хочу молвить, Юрий Андреевич, как только государыня вытеснила из Думы духовников почившего государя и приблизила к себе полюбовника Ивана Овчину, смута пошла по Руси! Что ни день, так казнь, и всякую неделю наши вотчинные права ущемляются. Вспомни же, какие права мы имели при Василии? Сами себе хозяева были, а сейчас даже удельные князья называют себя холопами государя. Еще год такого правления, и она Рюриковичей сравняет с черными людьми.
— Во всем ты прав, князь, — соглашался с ним Юрий Пенинский. — Ранее бояре в Верхние палаты без доклада входили, а сейчас нас едва ли не на Постельном крыльце держат, словно стольников безродных.
— Вижу, что ты во всем со мной согласен, Юрий Андреевич. Вот потому о главном тебе хочу сказать. Есть в нашем отечестве люди, которым не по нраву порядки Елены Васильевны. Мы только случая дожидаемся, чтобы великую княгиню под белые рученьки в монастырь спровадить. А тогда вместо нее малолетний великий князь останется. Вот мы при нем и будем опекунами. Княжеские и боярские вольности установим по-прежнему, как при дедах и отцах наших бывало. Чего же ты молчишь? С нами ты… или как?
— С тобой я, Василий Васильевич, самолично хочу государыню в монастырь спровадить.
— Здесь я с тобой поспорю, Юрий Андреевич, — сам я мечтаю об этом, а потому ты меня удовольствия не лишай. Я ее отведу, а еще и келью для нее присмотрю крепкую и сторожей приставлю дюжих, чтобы и помышлять о побеге не смела. Пусть сидит себе государыня в монастыре. Мы ей на праздники милостыню подавать станем, а она пускай помолится о нас, грешных.
— А знаешь ли ты, Василий Васильевич, что у старицкого князя был приемный сын?
— Слыхал о таком. Ведаю, что держал он этого приемыша наравне с собственными сыновьями.
— Ну так вот, что я тебе хочу сказать, Василий Васильевич. Это сын Соломониды Сабуровой.
— Ишь ты! Выходит, права была молва, когда утверждала, что у государя есть наследник от первой жены!
— Я полагаю, что это сын Ивана Овчины. Дознался я у игумена, что однажды согрешила она с женолюбивым конюшим, а государь по мужской части тогда бессилен был. Не его это семя.
— А Иван Федорович хорош! — неподдельно изумился Василий Шуйский. — Поначалу Соломониду прибрал, а потом и Елену!
В деревне, заприметив княжеский возок, ударили в колокол, а потом бобровники, совокупившись в огромную толпу, поплелись навстречу князю Шуйскому.
— Ты бы нас, Василий Васильевич, не бранил, — с лаской в голосе начал староста. — Бобров мы по уставной грамоте ловим в тех местах, где великий князь указал.
— А ведомо мне о том, что ловили вы нынешним летом бобров в реке Колакше, в которой под страхом кнута не разрешается бить зверя и ловить рыбу. Так это или нет?! — крикнул князь таким голосом, каким поднимал когда-то полки на штурм вражеского детинца.