ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Поэтому он иногда и бросал, падал и часами разглядывал, не отвечая на стук в дверь и мысленно приписывая вопрос: «Кузя, ты дома?» - людям, чужим для него настолько, что ему нет до них никакого дела.
Не то чтобы встать - даже пошевелиться не хочется.
Люди же эти были сердобольными родителями, которые порознь навещали Кузю, скрывая это друг от друга, украдкой подкармливали, Нина Евгеньевна доставала из сумки укутанные полотенцами кастрюльки, Глеб Савич совал деньги, вместе же они мучились поиском объяснений его отчаянным, вздорным и нелепым поступкам. Кого в них обвинять и кого оправдывать? Вот в чем вопрос!
Они
Она страстно желала, чтобы поступки сына были продолжением его чувств и мыслей, а не скрывали их наподобие маски с узкими прорезями для глаз. Он же, как ей казалось, всегда смотрел на нее сквозь эти ненавистные прорези, поскольку совершал поступки, о которых заранее не думал и к которым совершенно не готовился, - случайные, непроизвольные и безрассудные. И в школе, где его вечно выгоняли из класса, и в университете, где Кузя отучился два года так, что лучше бы он их отслужил на Колыме, для него это были даже не поступки, а выходки, выкрутасы, от которых, в конце концов, он же и страдал.
Хотя удержаться не мог: влекло! Манило!
Да, манило и влекло все неожиданное и непредсказуемое, поскольку открывало его таким, каким он себя еще не знал, но при этом - уж Нина Евгеньевна-то как мать знала!
– открывало в нем не лучшее, а худшее.
Лишь к отцу Александру Кузя когда-то поехал после долгих и мучительных раздумий, попыток разобраться в себе, вопросов и сомнений, но на большее его не хватило, и он словно отомстил себе тем, что желанию от него отречься отдался с вызывающим бездумным легкомыслием, которое, прежде чем отрезвить, так веселило и опьяняло.
– Мать, читала?
– спросил Кузя, появляясь в дверях и оглядывая вещи, от которых успел отвыкнуть, с выражением человека, чьи привычки безразличны ему так же, как и то новое, что он может здесь встретить.
– В двух апрельских номерах?
– Что в двух апрельских номерах? – Нина Евгеньевна всматривалась в лицо сына, стараясь соотнести его появление с тем непонятным вопросом, который ей задан, и извлечь из этого хотя бы какую-то ясность по поводу того, зачем он пришел и о чем ее спрашивает.
– Ты меня удивляешь! Статью в газете! «Крест на совести»!
– Об отце Александре?
– Об отце Александре.
– Он намеренно озаботился тем, чтобы ответить ее же словами и этим подчеркнуть, что отношение к ним у него совершенно иное.
– Какая-нибудь грязь? Клевета?
– Почему же клевета? Почему же непременно клевета?
– Кузя слегка обиделся на то, что, еще не успев высказать своего мнения о статье, он по ее милости сразу попадал в защитники клеветнических наветов.
– Там есть здравые мысли, и я кое с чем согласен.
– Дай!
– потребовала Нина Евгеньевна, протягивая руку
– Дай, дай, дай!
Кузя достал из кармана две сложенные вчетверо газетные вырезки, она удалилась с ними в треугольную комнату, прочла и вернулась с лицом человека, в душе которого сменялись бурные чувства, - сменялись до тех пор, пока не осталось одно, чувство тихой, щемящей печали.
– И каково же твое мнение?
– спросил Кузя, прерывая этим вопросом затянувшееся молчание, словно оно обязывало его самому все понять и ни о чем не спрашивать.
– После таких статей у нас берут. Это публичная форма доноса, - сказала она, не глядя на него в знак того, что даже уважение к мнениям сына не может помешать ей высказать собственное.
– Ну, нашему отцу Александру это уже столько раз грозило!.. Мне кажется, что он неуязвим, - произнес Кузя, и их взгляды встретились так, будто они с недоумением спрашивали друг друга, нет ли в этих словах невольного намека.
– Неуязвим?
– переспросила Нина Евгеньевна с вызовом, адресованным всем, кто посмеет подтвердить присущий этому слову скверный оттенок смысла.
– Нет-нет, я это к тому, что отцу Александру удавалось избежать... избежать опасности... Я в другом смысле.
– Кузя округлил глаза с отчаяньем, которое одно могло донести до матери другой смысл.
– Неуязвим тот, кто написал статью, и неуязвим именно в этом смысле.
– Нина Евгеньевна, посмотрела на сына с сожалением как на несчастного или слишком счастливого, которому приходится объяснять подобные вещи.
Они еще долго говорили, спорили, убежденно что-то доказывали, расхаживая по комнате, переставляя стулья, опираясь об их спинки, садясь и вновь вставая. Нине Евгеньевне все хотелось донести до сына свою главную мысль, которая была ей очень дорога, поскольку казалась столь глубокой, важной и значимой: она держала ее в уме и искала случая высказать, но каждый раз момент оказывался неудачным. Кузя не столько слушал ее, сколько сам старался что-то донести, что-то высказать, и Нина Евгеньевна чувствовала, что с каждым новым заходом ее мысль тускнела, теряла остроту, вызывала в ней неудовлетворение и досаду. Поэтому в самый разгар спора Нина Евгеньевна вдруг отрешенно замолчала и уставилась в пол с видом человека, который не будет слушать другого, пока ему, наконец, не дадут высказаться.
– Стоп. Вот что ты должен усвоить, если хочешь быть православным: в твоем возрасте - глупом возрасте!
– это особенно важно, - произнесла она, все-таки добившись внимания от сына.
– Есть два православия, и за каждым из них определенный круг людей - от церковных иерархов, священников, дьяконов, сторожей, старух у свечного ящика до простых прихожан. Церковь, увы, подчиняется не только высшим духовным, но и социальным законам - тем, по которым развивается или не развивается, хиреет, пребывает в застое общество, в том числе и наше, несмотря на новые лозунги. Церковь - отражение общества, она болеет всеми его болезнями. Да, да, развивается, крепнет или хиреет и пребывает в застое, хотя расцвет государственности не обязательно совпадает с подлинным обретением веры. Подчеркиваю: в церковь приходят люди, образующие определенную социальную прослойку, и лишь только мы попадаем в храм, мы это чувствуем, чувствуем!