ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Так к кому я должен вернуться, - к вам или к нему?
– Ты не должен, ты ничего не должен.
– Глеб Савич сразу уклонился от роли, которую навязывал ему сын, превращая его в мишень для вызывающего протеста.
– Тебя никто не заставляет. Ты сам принимаешь решение.
– Я его уже принял.
– Прекрасно, - произнес Глеб Савич с видом человека, который не находит ничего прекрасного в том, что называет этим словом.
– Есть ли ко мне еще вопросы?
– Представь себе, есть. К примеру, какие книги ты читаешь?
– задал Глеб Савич предельно ясный вопрос, заставивший Кузю уставиться на него непонимающим взглядом.
– Да, какие? Какие?
До
– А, вас интересует, не ударился ли я в какую-нибудь ересь!
– Не интересует, а тревожит!
– Могу вас успокоить: в масоны я еще не вступил.
– Так тебя и приняли в масоны!
– И спиритизмом не увлекаюсь. Я всего лишь скромный йог. Стою на голове и сливаюсь с Абсолютом.
– Ax вот как! Здесь, среди лопат и веников, он стоит на голове и сливается с Абсолютом. Это по-русски! Это по-русски! Пустился во все тяжкие!
– Отвергаешь?
– Отвергаю!
– А отец Александр ничего не отвергал!
- Забавно. Когда ты был православным...
– В глазах Глеба Савича мелькнула искорка задора, свидетельствовавшая о намерении заострить до парадокса возникшую у него мысль и царапнуть ею сына.
– Вернее, ты и православным-то был для того, чтобы во всем прекословить отцу Александру, запальчиво возражать, упрямо не соглашаться, а теперь как йог на него ссылаешься. Что ж, он тебя и как йога примет...
– Да, я ссылаюсь, ссылаюсь, а почему?!
– воскликнул Кузя, заимствуя у Глеба Савича его задор, как заимствуют некий инструмент для заточки мыслей.
– Потому что я стал свободен от него, свободен!
– Неужели отец Александр такая личность, которая?..
– Глеб Савич хотел соотнести окончание фразы с тем, что осталось недосказанным в словах сына.
– Да, да, да! Такая!
– Ну нет, братец. Это тебе хотелось бы, чтоб отец Александр вел себя с тобой как фанатик и диктатор. Ты жаждешь фанатично уверовать и подчиниться авторитету. Не свобода тебе нужна, а плен! Добровольный плен! Цепи! Вериги! Отец Александр же предлагал тебе нечто совсем иное - отсюда и твой яростный бунт!
– Что же он предлагал?! Что же он предлагал?!
– Кузя изобразил лицом слащавый восторг и умиление любознательного глупца.
– Как недавно выразилась твоя мать, идеал гармонии и меры, насколько он способен воплотиться в человеке. Я тогда из вредности с ней, конечно, не согласился, теперь же думаю: а она права. Мы, как свора собак: каждый вцепился со своего бока и тянет, тянет, рвет на клочки. Одному неймется, чтобы отец Александр был более строгим и академичным богословом, другому - ревностным исполнителем священнических обрядов, третьему - церковным реформатором и экуменистом, четвертому - диссидентом и борцом с безбожной властью. Но никто не осознает, какая ценность - гармоничное сочетание всех этих свойств. А ведь как это прекрасно, если вникнуть: человек как священник служит Христу, совершает литургию и при этом пишет книги, ведет огромную переписку, читает лекции, утешает, наставляет, любит искусство, восхищается природой, воспитывает детей, по-настоящему умеет дружить. Да ведь это тот самый идеал русского человека, который так искала наша литература и, не найдя в жизни, попыталась выдумать, воссоздать его образ художественными средствами! А он здесь, пожалуйста, смотрите! А мы просмотрели...
– Русского?
– с вызовом спросил Кузя, и Глеб Савич бессильно уронил руки, смиряясь с неизбежностью того, что из всех произнесенных им с таким пафосом слов сын уловил только одно и ухватился за него как за повод для неприятного намека.
–
– Глеб Савич замолк как человек, недовольный тем, что, сколько бы он ни наговорил, - слишком много или, напротив, очень мало, главного все равно не выскажет.
– Браво!
– Кузя зааплодировал тому, кто настолько привык к аплодисментам на сцене, что и в жизни их отсутствие воспринял бы как незаслуженную обиду.
– Что же тебя заставило так возлюбить отца Александра, так проникнуться его идеями?! Ведь раньше и ты был не прочь с ним поспорить!
– Лубянка, - ответил Глеб Савич тому, кто и не подозревал, что на его вопрос есть такой короткий и однозначный ответ.
– Отца Александра допрашивают, обыскивают и со дня на день могут арестовать. Там самое место для идеального человека...
Глава девятая
ВЗЯЛИ
Катя так измучилась с беготней по магазинам, охотой за мебелью и посудой, перекличками в очередях, где нужно было каждый день отмечаться, что больше ничего с себя не спрашивала, и, когда на ум приходили другие заботы, торопливо отмахивалась: обойдется! Еще неделю назад надо было навестить мать, но она считала, что уж родная-то мать первая должна войти в ее положение, и хотя Катя ей ничего о себе не сообщала, догадаться о трудностях дочери было ее святой обязанностью.
Но еще через неделю непривычное чувство тревоги кольнуло Катю, и оно было таким пронзительным, неотступным, нехорошим, это чувство, что Катя поспешила оправдаться перед ним, словно перед чужим дядей, который хмуро и осуждающе на нее взирает, - оправдаться немедленной готовностью ехать.
Собрала сумку, стала листать расписание электричек, а дядька словно подсмеивался над ее запоздалой суетой.
От станции Катя почти бежала, и в ней молотом стучало, бухало сердце. Ее до полуобморока испугало, что дорожка к дому не расчищена и следов на снегу нет. Значит, мать из дому не выходила и к ней никто не наведывался. «Что ж Фатима-то?! И отец Александр?!
– подумала Катя, и от дурных предчувствий у нее ослабли, стали как ватные ноги.
– Господи, - господи, господи...» - твердила она, увязая в сугробах.
Ворвавшись в комнату, Катя даже в шубе почувствовала холод остывшей печки, поскользнулась на оледеневшем полу и жалобно, тонким, дрожащим голосом, позвала: «Мама...» Прислушалась, крадучись приблизилась к кровати. «Мама...» - повторила она тише. И, слава богу, что-то очнулось, ожило, зашевелилось.
На кровати идолом сидела мать, укутанная тряпьем, рядом благоухал ночной горшок и в кастрюльке докисал студень заплесневелого супа.
– Мамочка, как же ты?! Что ж Фатима-то?! И отец Александр?!