ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Со слезной мольбой, скулежом, запальчивыми угрозами и скандалом (это она умела) вытребовала на работе день за свой счет. Утром накрасилась, напудрилась и целый час просидела как неживая, как ватная кукла: чуть толкни - и повалится.
В двенадцать Жорка позвонил и для верности постучал в дверь. Она со страхом открыла. Он с порога воскликнул, что такси у подъезда, осклабился и гаерским жестом кренделем выставил локоть: «Мадам…» Спустились этакой парочкой. Жорка открыл нараспашку обе дверцы, сам сел спереди, рядом с шофером, а ее
Глядя ему в затылок, Валька поймала себя на странном, отпугивающем чувстве чужого человека, которое особенно неприятно смутило ее сейчас, когда этот человек должен был казаться самым близким и родным, ведь она же его любила... Да, когда смотрела ему в лицо, похоже любила, но вот затылок, затылок ничего не оставлял от этого чувства, и оно скрадывалось, как робкая тень от лучика света. Вернее, как лучик света от надвинувшейся тени.
А впрочем, не разберешь, где свет и где тень, так все перемешалось, переплелось, замутилось в душе, и свет был тягостнее самых кромешных потемок.
Она объясняла это тем, что у Жорки новое, ядовито-зеленое, в полоску, кашне и горе-парикмахер его слишком обкорнал... Кроме того, она давно не была у отца Александра, - вот и мечется теперь, как незрячая, со своими слепыми чувствами!
Такси резко остановилось, они поднялись по лестнице, вошли в квартиру, и Валька наконец-то снова посмотрела ему в лицо. «Нет, нет», - хотела она сказать, чтобы разубедить себя в том, о чем так упрямо думалось, но Жорка спутал все ее мысли тем, что обнял и поцеловал, обдав запахом одеколона и уколов щетинкой рыжих усов.
– Дурочка, не бойся...
Она попятилась, задевая расставленные в беспорядке стулья и наступая на собственный шарф, волочившийся по полу.
– Зачем вы?
– прошептала Валька, шатнувшись и снова почувствовала себя ватной дурой.
– Ведь вы же женаты...
Надо же было такую глупость сморозить! Она сама обомлела от своих слов и зыркнула на него с надеждой, что он их не расслышал.
Но он расслышал, хотя и не совсем то, чего она так страшилась.
– «Вы, вы...» Что я тебе не свой, что ли?
Она зажмурилась и сказала:
– Свой...
… Потом Валька молча лежала, и ей были видны решетка балкона, снег на бельевой веревочке, в нескольких местах осыпанный воробьями, макушки деревьев и дома, дома до самого горизонта. Щеку покалывало перо от подушки, но Валька не шевелилась, а просто смотрела и смотрела. Обеспокоенный ее затянувшимся молчанием, он закурил и тихонько тронул ее за плечо. Валька вздрогнула, через силу улыбнулась и сказала:
– Ну вот, Жорик...
Он выдохнул и отогнал от нее дым.
– У следствия к тебе вопрос: ты с отцом Александром знакома? Из Новой Деревни?
– У какого следствия?
– Она посмотрела на него с неприятным подозрением, что после того, как он неудачно подстригся, он еще более неудачно сострил.
– Шутка.
– Знакома. Он меня крестил.
–
– Правда, что ли?
– Валька даже приподнялась на локте, чтобы не пропустить выражения лица, подтверждающего, что он врет.
– Правда. Изнылась вся. Вопиет, грешная: «Дай мне Бога! Дай мне Бога!» А где ж я его возьму! Попы все какие-то мордатые, толстопузые, глазки-щелочки, и поучают, поучают. А вот отец Александр, говорят, другой.
– Он скользнул по ней испытующим взглядом.
– Другой. Точно, другой!
– решительно подтвердила Валька, словно ей только сейчас открылось это отличие.
– Никого не поучает, со всеми добр и всех любит. Больных, всеми забытых старух выхаживает, нянчит, утешает. Для каждого свое слово найдет. Может, он нас и повенчает?
– Чего-чего?
– Шутка, - сказала она со вздохом, оправдывая себя тем, что не она первая сегодня неудачно сострила.
Глава восьмая
ЦЕЛЕБНЫЙ CMbICЛ
Глеб Савич был смущен, озадачен и раздосадован тем, что жена не в силах сама справиться со своим настроением, и, отчасти виня, отчасти оправдывая ее за это, не столько взывал к ней, сколько стремился воздействовать на само пагубное настроение, овладевшее Ниной Евгеньевной. Для этого нужно было извлечь его наружу, словно некую живую ткань, и, рассмотрев под микроскопом участливого сопереживания, удалить скальпелем больное волоконце, выдернуть воспалившийся нерв, чтобы жена, привычно коснувшись злосчастной ранки, с удивлением обнаружила бы, что у нее ничего не болит.
Этим воспалившимся нервом была ее тревога за Кузю, мысли о его ссоре с отцом Александром, затворничестве в дворницкой каморке, метаниях и поисках, куда ему теперь податься, - в баптисты, пятидесятники или буддисты. Поэтому Глеб Савич скрепя сердце отправился к сыну. Ему было неприятно делать то, что выглядело неправильным и ненужным, с его точки зрения, но в отношении жены его действия приобретали целебный смысл, и поэтому Глебу Савичу приходилось довольствоваться этим вторичным сознанием правильности и нужности своего вмешательства.
– Кузьма, мы просим тебя вернуться, - сказал он сразу, словно долгие приготовления могли выдать его нежелание это произносить.
– Повздорили, чего не бывает!
– Отец, бесполезно...
Глеб Савич глубоко и убежденно вздохнул, призывая себя к терпению.
– И все-таки подумай, - повторил он свою просьбу, словно вынуждаемый к этому тем, что и Кузю должно было заставить ее выполнить.
– Мама очень огорчена, расстроена, места себе не находит. Как ей теперь смотреть в глаза отцу Александру!
– Ссылаясь на огорчение жены, Глеб Савич подчеркивал и степень собственного огорчения, тем более мучительного, что он вынужден о нем молчать.