ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
В буфете Катя хорошо зарабатывала (шальные копейки складывались в рубли) и считала, что лучше обставить квартиру и самой одеться, чем взирать на голые стены, совать червонцы в церковный ящик или тратить их мужикам на водку.
Глава третья
ВЫЗЫВАЮТ И ДОПРАШИВАЮТ
Мне не нравится здесь диван, - сказала Нина Евгеньевна, как будто стоило исправить эту досадную мелочь, и она становилась довольной расстановкой мебели в квартире, а заодно и всем прочим, что складывалось из таких же мелочей, подгонялось, округлялось и в сумме именовалось жизнью.
–
– спросил Глеб Савич, выражая немедленную готовность ее послушать, словно и в переезде, и в иных сомнительных начинаниях инициатива принадлежала ей.
Он первым взялся за низ дивана. Взялся, не слишком себя утруждая, а скорее, обозначая похвальное усердие. И здесь актерская порода!
– Нет, еще подумаем...
– Она сразу забыла про диван и предусмотрительно улыбнулась, чтобы ее недовольство чем-либо новым не отобразилось на лице.
– Хорошо, будем думать.
– Он выпрямился не столько с намерением думать, сколько с обреченной готовностью ждать, пока она надумается всласть.
– Вероятно, наши мысли совпадают...
Нина Евгеньевна уловила в его словах то, что позволило вернуться к разговору, от которого он настойчиво уклонялся.
– Совпадают, но ты не можешь ответить, почему...
– ... почему я до сих пор не побывал? У отца Александра?
– ... и не поговорил с ним о Кузе.
– Вот!
– его глаза сверкнули обличающим огнем.
– Я этого вопроса и ждал. Да потому что я сам себе смешон и противен, когда у аналоя стою или беседую с отцом Александром в его закутке! Эта моя поза, склоненная в смирении голова, покаянные вздохи, опущенные плечи...
– Вот уж не думала. А внешне такое смирение…
– … что паче гордости. Да не смиренен я, не смиренен! Иначе бы не выходил на сцену как актер и занимался бы не творчеством, а пивом торговал в ларьке или кастрюли лудил.
– Глеб Савич скромно опустил глаза, словно низведя себя до уровня продавца пива или лудильщика кастрюль, он получал дополнительное право возвыситься как творец.
– Поэтому во всем этом ни капли искренности - ни с моей стороны, ни со стороны отца. Да и щекотливая какая-то, неудобная, неловкая ситуация – исповедь! Какому-то мужчине в рясе, с крестом на цепочке рассказывать о себе ... гм... о самом интимном и сокровенном... То же самое и с послушанием. Я, конечно, не из тех, кто спрашивает благословения на покупку порося, мотоцикла или лукошка яиц, но я тоже изображаю… И эта моя угодливая улыбочка, выражающая готовность принять его драгоценные советы, - противно, противно! Самому противно! Противно потому, что в душе я именно гордец и себялюбец, а не та кроткая овца, которой прикидываюсь ему в угоду!
– Он уселся на диван в картинной позе самообличителя, втайне довольного собой и недовольного теми, перед кем он себя столь беспощадно обличает.
– К тому же я тщеславен, ревнив к успеху других и даже завистлив, хотя и не той низменной завистью, которой подвержен простой обыватель. Я завидую не славе, а совершенству...
– Ну а Кузя-то в чем виноват?
– напомнила она о том, с кого начался этот разговор и кто затем был вытеснен из него потоком вдохновенного красноречия.
– Да поймите же вы, наконец, что для Кузи любой совет - это клин, железный костыль, вбитый в мягкую древесину. Посильнее ударь молотком - и расколется! Хотя бы на время оставьте вы Кузьму без советов - даже таких полезных и ценных, как советы отца Александра! Ведь он не от нас - от него сбежал!
– Почему же от него?! Странно!
– Нина Евгеньевна рассматривала мужа с досадой по поводу того, что он, рассевшийся перед нею в этой картинной позе, то ли давал, то ли отнимал повод
– А потому что Кузя в Боге хотел бунтовать, протестовать, выступать против, тем самым заявляя о себе как о личности. А отец Александр гладил его по головке и призывал смириться, стушеваться, быть паинькой и покорно нести свой крест. «Пусть каждый на своем месте выполняет свой долг. Богу - богово, кесарю - кесарево». Словом, всячески удерживал его от диссидентства, хотя господ Солженицына и Сахарова Кузя нашел среди книг, которые появлялись в его доме. И сам отец Александр их, конечно, читал, и с карандашом в руке.
– Глеб Савич поднял брови как человек, вынужденный признать то, что не только соответствовало, но и противоречило его мнению о другом человеке.
Глава четвертая
ПРЕДЕЛЬНОЕ ВЫРАЖЕНИЕ
– Не могу понять, что, с твоей точки зрения, хорошо, а что плохо, - произнесла Нина Евгеньевна фразу, в которой он совершенно не нуждался, чтобы продолжить свои рассуждения, и поэтому поблагодарил ее отсутствующей улыбкой.
– Разумеется, я, как и отец Александр, не поддерживаю в сыне этого экстремизма. С другой же стороны, спрашиваю: ладно, допустим, отец наш мыслит себя вне политики, но дал ли он при этом конечное, предельное, завершенное выражение какой-либо стороне христианства?
– Глеб Савич поднял палец так, словно этот жест был призван обозначить особую глубину поставленного вопроса и привлечь к нему почтительное внимание жены.
– Что значит – предельное и завершенное?
– нахмурилась Нина Евгеньевна, смущенная и неприятно задетая тем, что именно тогда, когда она больше всего недовольна мужем, он умудряется проявлять особую проницательность и догадливость.
– Ну, скажем, как постник и молитвенник? Нет, для постника он, знаете ли, полноват. И, боюсь, если скажет горе сей: ввергнись в море, гора-то и не шелохнется. Стало быть, слабовата молитва, слабовата... м-да... И хотя все так превозносят отца за ученость, жадно набрасываются на его книги, зачитывают их до дыр, он ведь, в сущности, популяризатор, а?..
– Мне кажется, ты ревнуешь. Ревнуешь, завидуешь и втайне соперничаешь именно с отцом Александром. Вот! Соперничаешь больше даже, чем с коллегами по сцене! Я тебя разгадала!
– Нина Евгеньевна тоже села, явно подчеркивая этим, что на одном диване могут сидеть люди, придерживающиеся совершенно разных мнений о человеке, которого оба хорошо знают.
– В чем же мне с ним соперничать, помилуйте! В чем?!
– Глеб Савич откинулся на спинку дивана, как бы полностью отдавая себя во власть тех, кто обнаружит в нем хотя бы малейший повод для соперничества.
– Мечтаешь о лидерстве, дорогой. Тебе обидно, что ты такая величина, заслуженный артист, скоро получишь народного, а к твоему мнению прислушиваются гораздо меньше, чем к мнению приходского священника. Попа, как ты его иногда величаешь. А ты любишь, любишь, чтобы к твоему мнению прислушивались. И на худсовете, и в церкви, и в нашей библейской группе.
– Ну, допустим, допустим.
– Глеб Савич неприязненно согласился признать, что жена отчасти права в том, в чем он сам ей не раз признавался в минуты самокритичной настроенности, хотя сейчас явно жалел об этом.
– Но ведь я тоже что-то прочел, осмыслил, постиг - и Библию, и отцов церкви, и Соловьева. Не могу похвастаться предельным выражением, подвигом поста и молитвы, но в вопросах религии как-никак разбираюсь. Смею иметь свое суждение.
– Как всякий актер он часто говорил слегка измененными цитатами из сыгранных пьес.