ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Матери доставляло особое удовольствие растолковывать и подробно разобъяснять то, что было и так понятно.
– Что ж, остается ему пожелать, как говорится...
– Ну, а ты, мой дорогой? Как прошел месяц? С пользой?
– спросила мать, оглядывая меня так, словно мой ответ позволил бы ей окончательно склониться к тому мнению обо мне, которое у нее сложилось.
– Что прочел? Над чем думал? Строил ли какие-нибудь планы? Конечно, мы живем в самой прекрасной стране, - она улыбнулась, возвращаясь в мыслях к Ваниным остротам, - но строить далекие планы все равно нужно.
Я вяло слушал, вяло отвечал.
–
Она встала, открыла дверцы буфета и стала вспоминать, что же ей там понадобилось.
– Никаких?
– Мать подчеркивала важность вопроса тем, что не закрывала дверцу, прежде чем я отвечу или она все-таки вспомнит, зачем их открыла.
– Ни-ка-ких, - произнес я по слогам, каждый из которых должен был ей внушить, что на мой счет она может не сомневаться.
– Значит, ты доволен, - сказала мать так, словно на самом деле довольна была она, но только тем, о чем я еще не догадывался.
– Вот посмотри, какую я купила пепельницу, а то у нас за картами все так дымят, что я сама скоро закурю!
– Она достала из буфета пепельницу, показала мне с гордостью и произнесла то, чего совершенно нельзя было ждать от человека, гордящегося своей покупкой.
– А я, представь, не довольна твоей поездкой. У тебя совершенно усталый, изнуренный вид, ты бледен, рассеян...
– Просто в поезде не выспался...
– Нет, это не просто, Борис. Скажи, кто эта девушка?
– Мать поставила в буфет пепельницу и напоследок полюбовалась ею с улыбкой, словно для последующего разговора со мной ей требовалось совсем иное выражение лица.
– Кто она? Кто?
– Иное выражение появилось сразу, лишь только она закрыла дверцы.
– Боже мой, ну попутчица, попутчица, неужели давать отчет?!
– Вот ты и матери грубишь, - сказала мать, как будто и мои вялые ответы, и моя внезапная вспышка входили в круг того, что она заранее предвидела.
– А по ее словам, вы вместе отдыхали ...
– Ну и что?!
– Раз ты это скрыл, ты можешь скрыть и другое.
– Не понимаю, что именно я могу скрывать.
– Произнося эти слова, я понимал, что выиграет тот, кто при этом не покраснеет.
В результате проиграли оба: первой покраснела мать, а затем и мое лицо залилось стыдливой краской. Мать встала ко мне боком - так, словно в ее задачи входило явить мне свой скорбный профиль.
– Я одного боюсь... пойми меня, только одного, - прошептала она дрожащими губами плакальщицы, готовой заголосить.
– Если ты пойдешь по стопам отца... Если ты пойдешь по стопам отца... я... я... Я тебя возненавижу!
Она резко отвернулась от меня, словно после этих слов я мог видеть только ее спину.
18
После свадьбы молодожены подали документы и стали, что называется, ждать. Да, есть существенное различие между ожиданием и тем, что называлось ожиданием тогда, когда не просто ждали, а увольнялись с работы, продавали буфеты, диваны, обеденные столы, зеркала, обрывали знакомства с друзьями (вернее, друзья сами обрывали). И неизвестно было, дождутся ли, как бывает неизвестно больному, выздоровеет он или болезнь укоренится и вцепится изнутри мертвой хваткой.
Выздоравливали редко, и жизнь в таком состоянии
Впрочем, вампиры чаще приглашали к себе, - прослушивали, простукивали, мерили пульс, просили показать язык, заговаривали, усыпляли, доводили до обморочного забытья. Иными словами, требовали новые справки, характеристики, заключения. И снова справки, характеристики, заключения. И снова... и снова... При этом они хмуро кивали, осуждающе вздыхали и неприязненно улыбались. А как еще вести себя с теми, кто одержим преступным желанием покинуть родину-мать ради неведомой исторической родины!
Со всеми этими Авраамами!
Вот и с молодоженами было так же: их жизнь превратилась в хроническое ожидание. Особенно мучительным оно было для Вани, несуразного и незадачливого хитреца, который старался казаться простачком. Его, с одной стороны, тяготила мысль о предстоящей разлуке с матерью, сестрами и морковно-рыжим котом, но, с другой - преследовал страх, что его не выпустят и ему суждено остаться с ними навечно. Вот он и метался между своими страхами, как между двумя мышеловками, не ведая заранее, какая из них его прихлопнет.
В конце концов он смирился с разлукой и обещал себе, что никогда не смирится с отказом на выезд. Не смирится, будет требовать, добиваться, жаловаться, скандалить, протестовать и, может быть, даже диссидентствовать, как назывался тогда самый отчаянный и безрассудный способ протеста.
Да, у него есть знакомства, он готов примкнуть, вступить, подписать. Ему даже жаль, что раньше, занятый сочинением музыки и игрой на скрипке, он с этим запаздывал, но зато теперь наверстает!
Так убеждал себя Ваня, словно угрожая кому-то, кто имел право ему отказать, но еще не утвердился в своем намерении, и вдруг его выпустили! Да, выпустили вместе со скрипкой, которая хотя и была итальянцем, но не музейной ценностью, не реликвией. Выпустили, но это оказалось для него третьей мышеловкой, поскольку Беллу при этом не выпускали.
Да, вот он анекдот, парадокс, причуда времени: не выпускали, ссылаясь на то, что Белла не какой-нибудь там музыкант, а секретарша (секретарша!) важного начальника, у которого она могла выведать многие секреты, государственные тайны. Выведать, выудить, поймать на живца и подсечь. Иными словами, продать вражеским разведкам, а это вам не на скрипке играть!
Когда Ваня об этом услышал, он не поверил, замотал головой, улыбнулся жалкой, просящей улыбкой, а когда его попытались все же убедить, он прижал к груди скрипку, в блаженной истоме возвел глаза к небу и впал в тихое помешательство. Он снова сидел в своем кресле-качалке, гладил кота, беззвучно шевелил губами и молитвенно возводил глаза к потолку. Ваня был по-прежнему уверен, что его выпустили и он сможет уехать, и никакие доводы не могли его образумить.