Тайнопись плоти
Шрифт:
Все иные цвета поглощаются. Тусклые оттенки дня никогда не проникают в мою затемненную черепную коробку. Я живу в четырех пустых стенах, подобно анахорету. Ты была комнатой, залитой сияющим светом, но дверь к тебе захлопнута моей рукой. Ты была многоцветным плащом, сброшенным в грязь.
Сможешь ли ты теперь увидеть меня в этом пропитавшемся кровью мире? О, ты, чьи зеленые глаза подобны миндалинам, приди ко мне в языках пламени. Дай мне вновь обрести зрение.
Март. Эльджин обещал написать мне в марте.
Я считаю дни, как будто сижу под домашним
Наш бар-ресторан, известный под названием «Южный комфорт», организовал весенний фестиваль, чтобы снова привлечь завсегдатаев, чьи счета в банке еще не вполне восстановились после рождественских праздников. Для нас, работающих там, это означало, что надо нацепить зеленые чехлы и короны из искусственных крокусов. В названиях напитков тоже прослеживалась весенняя тема: пунш «Мартовский заяц», слинг «Овсюг», коктейль «Лазоревка». Неважно, что именно вы заказали, все напитки готовились по одному рецепту, за исключением ликерной основы. В мою задачу входило смешивать кухонное бренди, японское виски, плюс нечто, шедшее под кодовым названием «джин». Иногда туда же добавлялись мутный херес, апельсиновый сок с мякотью, жидкие сливки, несколько кусочков сахара и пищевые красители. Бокал доверху доливался шипучкой — и по пять фунтов с пары (а «Южный комфорт» обслуживал только пары), в «счастливый час» — еще дешевле.
Хозяева пригласили на мартовские праздники пианиста и разрешили ему играть на свое усмотрение и с любой скоростью любые песни Саймона и Гарфанкеля. По неизвестным причинам он был зациклен на песне «Мост над бурными водами», и стоило мне около пяти появиться на работе, в ушах у меня уже звучали слова об отплывающей куда-то там серебряной девушке в исполнении слезливого хора набравшихся завсегдатаев. Не обращая внимания на пьяные аккорды и дрожащие тремоло, мы в своих зеленых «весенних» чехлах скакали от столика к столику, разнося пайки пиццы и кружки, в которых посетители искали утешения. Мне была противна вся человеческая раса.
И все еще ни слова от Эльджина. Работай больше, смешивай больше коктейлей, оставайся допоздна, не спи, не думай. Так недолго и спиться — было бы что пить.
— Хочу посмотреть, как ты живешь.
Я стою в глубине бара, мрачно смешивая несколько кувшинов «Особого летального», когда выясняется, что Гейл Райт намерена подбросить меня до дому. В два часа ночи, выставив последних ночных пташек, прикорнувших в своих пьяненьких гнездышках по углам, она запирает заведение и забрасывает мой велосипед в багажник. В машине играет магнитофон — поет Тэмми Уайнетт.
— Мне нравится твоя сдержанность, — говорит она. — Здесь редко найдешь таких.
— Зачем ты вообще затеяла эту шарашку?
— Мне же надо на что-то жить. У меня не тот возраст, чтобы ждать появления прекрасного принца. — Она смеется. — Да, боюсь и вкусы у меня несколько другие.
«Встань рядом со своим мужчиной, — звучит голос Тэмми, — и пусть весь мир узнает, что ты его любишь».
— Думаю летом организовать еще фестиваль кантри и вестерна,
— Смотря что нам придется на себя напяливать.
Она вновь смеется, правда, несколько пронзительно.
— А тебе не нравится чехол? Ты в нем смотришься великолепно. — Она произносит последнее слово с ударением на Э, отчего это «великолэпно» звучит не комплиментом, а зевом пропасти.
— Очень мило с твоей стороны подбросить меня до дому, — говорю я. — Может быть, зайдешь чего-нибудь перехватить?
— О-о, да, — отвечает она. — О, да!
Мы вылезаем из машины. Над нами висит стылое небо. Стылыми пальцами я отодвигаю засов и со стылым сердцем приглашаю ее войти.
— А здесь очень тепло и уютно, — замечает она, прижимаясь боком к печке. У нее мощный зад. Я вспоминаю шорты, что носил один мой дружок, — на них было написано: «КРУПко! Не кантовать!» Она виляет задом и опрокидывает на пол пивную кружку — толстяка в костюме XVIII века.
— Не волнуйся, — говорю я, — ему было слишком жарко здесь стоять.
Кресло скрипит под ее тяжестью, когда она опускается в него и берет предложенное какао, осклабившись при упоминании о Казанове. А мне казалось, что это факт малоизвестный.
— Это неправда, — поясняю я. — Шоколад — чудесное успокоительное. — Вернее, это тоже неправда, но Гейл Райт не проймешь превосходством сознания над материей. Я подчеркнуто зеваю.
— Трудный день, — говорит она. — И у тебя, и у меня. Тянет подумать о других вещах. О темных и волнующих.
Например, о патоке. Каково было бы барахтаться в патоке с Гейл Райт?
У меня был дружок по имени Карло — как раз темный и волнующий тип. Сам брился наголо и подбил на это меня, уверяя, что это обостряет чувственность. Меня, однако, не покидало ощущение, что я отбываю срок в пчелином улье. Но мне хотелось ему нравиться, от него пахло сосновыми шишками и морем, а все его длинное тело было влажным от страсти. Мы продержались вместе полгода, а потом он встретил Роберта, который был выше меня, шире в плечах и уже в талии. Они обменялись лезвиями бритв и отсекли меня от своей жизни.
— О чем ты мечтаешь? — спросила Гейл.
— О старой любви.
— Старых любишь? Это правильно. Но ты не думай, я не такая старая, как на первый взгляд, особенно, если обивку содрать.
Она мощно лупит ладонью по креслу, и туча пыли садится на ее потекший грим.
— Я хочу признаться тебе, Гейл, что у меня уже есть человек, — поспешно говорю я.
— Вот так всегда… — Она тяжело вздыхает, уставившись в чашку из-под какао, словно собираясь гадать на гуще. — Высокий рост, темные волосы — красавец, да?
— Высокий рост, рыжие волосы — красавица…
— Расскажешь о ней? — любопытствует Гейл. — Какая она?
Луиза, двукрылое дитя огня. 35. 34-22-36. Десять лет замужем. Пять месяцев со мной. Доктор искусствоведения. Первоклассные мозги. Один выкидыш (или два?). Две руки, две ноги и слишком много белых Т-лимфоцитов. Жить осталось 97 месяцев.
— Не плачь, пожалуйста. — Гейл встает на колени перед моим стулом, взяв пухлой, в кольцах, рукой мою исхудавшую длань. — Не плачь! Все сделано правильно. Если она умрет, ты этого себе не простишь. А так ты даешь ей шанс.