Тайны Далечья
Шрифт:
Тяжко просыпаться после побоев: глаза света бела боятся, тело ноет, дышать больно, а голова, мало того что жутко гудит, так еще многого и не помнит.
Очнулся Чик на опушке, в сугробе возле дороги. Сколько ни силился, так и не вспомнил, как за околицу деревенскую вышел, как до леса добрался. Тьма, непроглядная тьма окутала все, что сталось с ним после того, как Карб, детинушка на побегушках у злодея-крестьянина, его в подвале отходил да потом волоком из дома богатого вытащил.
Знал
Кряхтя, поднялся парень на ноги, от снега отряхнулся, проверил – гроши на месте, что ему обманщик жадный, как милостыню, бросил, – да и, сплюнув три раза в сторону околицы негостеприимной деревни, в город направился. Вечерело уже, нужно было побитому страннику до корчмы какой или трактира придорожного доковылять, пока мгла ночная все не покрыла. Редко баре да купцы зажиточные зимою той дорогой в город ездили, а значит, трактирщики-шельмы, как только стемнеет, хозяйства свои запирали, и сколько бы путники запоздалые на постой ни просились, ответом им был лишь отказ суровый.
Изо всех сил ковылял Чик, до закрытия ближайшего постоя поспеть пытаясь, да только куда ему, побитому да хромому? Настигла его ночь еще до того, как впереди на дороге дымок заветный, печной, показался, а лес, до этого молчаливый и мертвый, вдруг оживать начал. Сначала подул стылый ветер, и ветки еловые, одежу из снега скинув, задрожали, задвигались, в жуткой пляске зашлись. Затем охотницы ночные – совы зловеще загугукали, а напоследок, отчего парню совсем жутко стало, волки протяжно завыли, и вой тот все громче и громче становился, к нему приближался.
Понял парень, что дело плохо. Учуяло его зверье лесное и обрадовалось сытному ужину. Он бы и сам не прочь перекусить, но вот добычей волков стать не хотелось. Еще быстрее захромал парень, превозмогая боль, бегом почти пустился, да только куда ему, подранку, от хищников уйти? Волки, они не только нюхом завидным славятся да белизной клыков, они твари выносливые и за день, особливо зимой, в поисках сытного мяса несколько десятков верст пробегают.
Спиной почувствовал парень, что конец близок, что не один он уже по дороге бежит; оглянулся через плечо и увидел три волчьих загривка. А как только голову обратно повернул, еще страшнее стало, сердце, до этого в груди чуть ли не разрывавшееся, вдруг стало и замерло. Пятеро волков спереди из леса выскочили да ему наперерез пустились. Взяла стая добычу в кольцо, да только настигнув, разом не набросилась. Стояли волки, шерсть на загривках вздыбив и грозно рыча, но сколько зубищами острыми ни щелкали да лапами сильными снег ни скребли, добычу не трогали, будто для вожака, еще из леса не показавшегося, ее стерегли.
Не помнил Чик, сколько вот так неподвижно простоял, смерти поджидая, – может час долгий, а Может, всего пару секунд. Текло в тот миг время совсем по-иному, оно то застывало на месте, то, очертя голову, неслось, несчастного с толку сбивая. Но вот наконец-то муки ожидания кончились: появился из-за деревьев вожак, но только не зверем он был, а человеком, плечистым, бородатым мужиком, лет сорока, страха перед стужей не знавшим, поскольку, кроме простой холщовой рубахи да рваных штанов, на жителе лесном ничегошеньки не было, даже лаптей плетеных по морозу босяк не носил.
– На славу стая моя потрудилась, а теперь ей и восвояси пора! – нараспев произнес мужик, будто чернокнижное заклинание прочитал, и трижды в ладоши хлопнул.
Видимо, и взаправду был мужик колдуном, поскольку звери голодные его послушались, и сколь им ни жалко было добычу оставлять, поджав хвосты, в лес один за другим убежали. Лишь самый матерый волк медленнее всех в чащу отступал, глазищ желтых с Чика не сводя. Рычал тихо серый да зубами недовольно клацал, как будто на мужика лесного ворча и волю его робко оспаривая. Однако, получив от вожака пинка крепкого, и он за деревьями скрылся.
– Волки хоть и своенравны, но зато не глупы… не то что некоторые! – произнес странный мужик, на воришку одновременно и с презрением, и с жалостью взирая. – Ни один из них мясо травленое есть не будет, да и приманку вкусную хоть и почует, но на охотника никогда не выйдет! Только человек может действовать себе во вред! Алчность взор мутит да ум притупляет! Когда жажда наживы двуногого зверя ослепляет, он глупее овцы становится!
– Сам ты овца, – ответил Чик, в ком злость да обида верх над разумом и опаской взяли. – Пошто, чародей, зверье на меня натравил?! Пошто зазря унижаешь?!
– Ой, не зазря, паря, совсем не зазря, – с горечью и грустью изрек житель лесной. – Коль по делам награду воздавать, так Потапыча на тебя натравить бы, чтоб порвал в мелкие клочья, да и то мало наказание будет! Ты зачем, дурья башка, Налимыча уговоры послушал? Ты зачем сундучок, им украденный, вскрыл?!
– Краденый?! О, жук навозный! – осерчал вор, уразумев, что его обманули. – Да коли я знал б, что он краденый да диковинный такой, со свечением, одним золотым скупердяй не отделался бы!
Речь юноши была искренна, пламенна, обида в глазах неподдельна, да только посмотрел на него мужик с еще большим презрением. Еще глупее вор оказался, чем колдун полагал.
– Я тебе о беде, что ты натворил, а ты все о злате за работу нечистую! Не ужель не понимаешь, что натворил?! Не ужель не дошло до сих пор, что вещь волшебную, силой обладающую, в недобрые руки отдал?! Эх, – вздохнул повелитель волков, – если б не нужда в твоем умении, превратил бы тебя в мерзкую жабу на веки вечные!
– Что толку лясы зря точить? Ступай за мной, сам увидишь! – повернулся мужик, рукою знак подал за ним следовать и в чащу направился.
Постоял Чик чуток, повертел головою. Не хотелось парню в лес за колдуном идти, страшно было, а вдруг чернокнижник лишь там может его извести; но затем подумалось, что лучше уж мужика послушаться. А вдруг волки вернутся или чародей на него, неслуха, осерчает: Потапыча сонного из сугроба подымет и на него натравит, в награду пообещав косолапому сон безмятежный до самой весны вернуть?