Тайны дома Романовых
Шрифт:
Каждому члену императорской фамилии найдется место в нашем повествовании – кому больше, кому меньше, – однако ж по законам жанра, да и по справедливости, следует начать с самого Николая Павловича.
Писатель С. Н. Сергеев-Ценский в романе «Севастопольская страда» оставил нам такой портрет Николая: «Великолепный фронтовик (здесь в смысле – „фрунтовик, строевик“. – В. Б.), огромного, свыше чем двухметрового роста, длинноногий и длиннорукий, с весьма объемистой грудной клеткой, с крупным волевым подбородком, римским носом и большими, навыкат, глазами, казавшимися то голубыми, то стальными, то оловянными, император Николай I
Сохранилось много свидетельств, что Николай очень любил музыку и пение, но совершенно не терпел стихов и не любил поэзию. Император Александр, наставляя его, говорил:
– Не забывай, что среди нации поэзия исполняет почти такую же роль, как музыка во главе полка: она – источник возвышенных мыслей; она согревает сердца, говорит душе о самых грустных условиях материальной жизни. Любовь к изящной словесности – одно из величайших благодеяний для России: материальный мир нашей страны действует так неблагоприятно на характер, что непременно нужно предохранять его от этого влияния волшебными прелестями воображения.
Создавая образ Отца Отечества, более всего заботящегося о своей стране и своем народе, Николай на людях демонстрировал великий аскетизм и непритязательность, которые в конце концов стали характерными чертами его образа жизни. Спал он на простой железной кровати с тощим тюфяком и покрывался старой шинелью. Демонстрируя свою приверженность русским обычаям, он не любил никакую другую кухню, кроме русской, а из всех ее блюд более всего любил щи и гречневую кашу. Он вставал в 5 часов утра и сразу же садился за работу. К 9 часам он успевал прочитать и решить множество дел, выслушать доклады министров и сановников или же побывать в полках, в разных казенных заведениях, снять на кухне пробу блюд, отстоять церковную службу и непременно успеть к утреннему разводу.
Работая каждый день по 12 – 14 часов, он наводнил империю тысячами указов и распоряжений, приказов и циркуляров, стараясь регламентировать все стороны ее жизни.
Одной из неотъемлемых черт характера Николая была мания величия, но не собственной его личности, а его империи, что ярче всего выражалось в приверженности Николая к помпезности, торжественности и грандиозности. Это привело к господству в архитектуре Петербурга так называемого «позднего классицизма», так как ни одно общественное здание, ни одна церковь, не говоря уже о казармах, арсеналах, гауптвахтах и административных зданиях, не строились без утверждения проекта лично Николаем, – и не только в Петербурге, но и во всей империи – от Вислы до Тихого океана.
Следствием необычайной любви Николая к торжественности и помпезности была почти патологическая страсть императора к различным аксессуарам воинской формы – каскам, киверам, фуражкам, выпушкам, аксельбантам, поясам, лентам, эполетам, значкам, султанам и многому иному. Его гардероб был заполнен десятками генеральских мундиров всех родов войск его собственной армии, а также и иностранными, ибо во многих из них он был шефом различных полков и коронованных особ из этих стран встречал в мундире их армии.
Так, например, 3 августа 1839 года голландский полковник Гагерн утром видел Николая в русском мундире, ибо он принимал парад Кадетского корпуса, в полдень – в мундире австрийского генерала, так как он наносил визит приехавшему в Петербург австрийскому эрцгерцогу Карлу, а час спустя на Николае был прусский мундир, потому что 3 августа был день рождения короля прусского. Но бывали дни, когда Николай переодевался и по шести раз. Более всего шел ему лейб-казачий мундир, и Николай носил его чаще и с большим удовольствием, чем какой-либо иной.
Идеалом государственного деятеля для Николая – так, во всяком случае, он постоянно утверждал – был Петр Великий. Вольно или невольно, император повседневно поддерживал и в себе самом, и в окружающих убеждение в этом и старался – сначала только подражая, а с годами уже и неосознанно, совершенно «войдя в образ», как говорят актеры, во всем походить на Петра.
Николай знал, разумеется, что Петр был прост в обращении с солдатами и мужиками, с «малыми сими», и в этом также шел по его стопам.
Еще более утверждал он себя в роли отца-командира, справедливого и беспристрастного, готового исправить чужую ошибку, поддержать незаслуженно обиженного, когда доводилось ему оказываться среди солдат, унтер-офицеров, обер-офицеров.
Он запретил давать детям крепостных любое образование, кроме начального. Вместе с тем Николай понимал, что без инженеров, врачей, ученых Россия обречена на отсталость, и пытался совместить несовместимое – развивать образование, не знакомя студентов и учащихся с передовыми достижениями научной мысли на Западе. Таким паллиативом, который воспринимался Николаем как надежная панацея от всех бед, стала милая его сердцу теория «официальной народности», автором которой был один из его близких сотрудников С. С. Уваров.
Еще одной чертой характера Николая было лицемерие, скрывавшееся под личиной солдатской прямоты и простодушия. Так, например, когда ему представляли решения Сената о предании преступников смерти, он неизменно отвечал, что в России, слава Богу, смертной казни нет и предлагал дать осужденным 10 – 12 тысяч шпицрутенов, проведя их сквозь строй в тысячу солдат 10 – 12 раз, хотя прекрасно знал, что больше четырех тысяч ударов не выдерживает никто.
Николай был жесток, деспотичен, упрям, но вместе с тем ему нельзя было отказать в неуклонном исполнении своего долга перед Россией – так, как он это понимал. В выполнении своей миссии он часто не щадил себя, проявляя волю, напористость, личную храбрость, презрение к опасностям.
А в своем доме, у себя в семье он был отменным семьянином, строгим, но вместе с тем и ласковым отцом, заботливым мужем, ловко и умело скрывавшим свои амурные похождения от Александры Федоровны, которая, тем не менее, о многом знала, об еще большем догадывалась, но переносила измены мужа стоически, молча страдая, что подрывало ее физическое и нравственное состояние.
События декабря 1825 года сильно потрясли Александру Федоровну. Между тем жизнь и молодость взяли свое, и после коронации в начале 1827 года двадцатидевятилетняя императрица совершенно отошла от треволнений, случившихся более года назад, много танцевала, не пропуская ни одного праздника, и только новая беременность заставила ее несколько умерить свой пыл. 9 сентября 1827 года у нее родился второй сын – Константин, названный в честь его дяди. Николай тут же сообщил об этом брату в Варшаву и просил его быть крестным отцом. Новый Великий князь был тотчас же зачислен и в польскую армию.