Тайны дворцовых переворотов
Шрифт:
Обосновать опасения барон, естественно, не мог. Разве что указать на прекрасные отношения Елизаветы с фаворитом царицы да на две подозрительные «сентенции» в подписанном больной государыней 16 октября Уставе о регентстве, которые дозволяли Бирону в любой момент покинуть высокий пост и реорганизовать государственное устройство России по собственному вкусу. Еще раз процитируем оба важных пункта:
1. «…в таком случае, ежели… наследники, как Великий князь Иоанн, так и братья ево преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников, или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, Регент… по общему… согласию в Российскую Империю Сукцессора изобрать и утвердить. И… имеет оный… Сукцессор в такой силе быть, якобы по Нашей Самодержавной Императорской власти от Нас самих избран был…»
2. «…ежели б такия обстоятельства… случились, что он правление Регентское необходимо снизложить пожелает, то мы на оное снизложение ему всемилостивейше соизволяем, и в таком случае ему Регенту с общаго совету и согласия… учредить такое правление, которое б в пользу нашей Империи… до вышеписанных наследника нашего уреченных лет продолжится могло»{111}.
Итак, императрица Анна 6 октября доверила российскую державу маленькому Иоанну VI и 16 октября назначила к нему регентом Иоганна Бирона с фактически безграничными полномочиями, которыми тот и собирался воспользоваться, возведя на трон Елизавету Петровну в обмен на должность главы правительства и обещание (не обязательно осуществимое) помочь бракосочетанию дочери курляндского герцога с Карлом-Петром-Ульрихом Голштинским. Не окажи Миних Анне Леопольдовне медвежью услугу, все бы прошло гладко. Елизавета на законных основаниях воцарилась бы в России. Из министров вряд ли бы кто пострадал. А Брауншвейгская фамилия с августейшим младенцем в качестве частных лиц без затруднений уехала бы из России на родину Антона-Ульриха, в Германию.
Но получилось по-другому. 9 ноября 1740 года Миних арестовал Бирона. Да, жители Петербурга приветствовали отважное предприятие фельдмаршала. Они же не ведали, какой приятный сюрприз готовил для них ненавистный временщик. К тому же свержение тирана лично им не сулило ничего худого, в отличие от тех, кто это свержение произвел. Анна Леопольдовна, торопясь с подачи Миниха и Остермана выбить почву из-под ног Бирона и Елизаветы, плохо просчитала последствия явно неразумных действий, ибо ночной захват Летнего дворца поставил инициаторов антибироновского мятежа вне закона. Мать императора, вняв внушениям военачальника, победным утром 9 ноября вмиг превратилась из приватной особы в политическую фигуру первой величины и узурпаторшу.
Ведь это она, а не Елизавета пренебрегла нормами права и присвоила себе власть, которая ни по одному из вышеуказанных актов в ее руки попасть никак не могла. А что хуже всего, примечание о «ненадежном наследстве» из бироновского Устава благодаря активности Миниха и матери императора стало наполняться реальным содержанием. Первый переворот свершился. Если в ближайшие месяцы кому-нибудь захочется повторить подвиг фельдмаршала, тот затем смело сможет признать учрежденную покойной императрицей форму правления непригодной для России (три регента и два гвардейских возмущения в течение года – многовато даже для такого обширного государства, как российское) и, отталкиваясь от коварных строчек положения о регентстве, не выходя за рамки действующих законов, по собственному усмотрению «сукцессора изобрать и утвердить» под ту или иную властную модель. Конечно, для публики переворот останется переворотом. Вдаваться в замысловатые юридические тонкости обыватель не будет. Поэтому Елизавета Петровна до октября 1741 года прилагала максимум усилий, дабы спровоцировать, по крайней мере в столице, настоящую антинемецкую народную революцию. Не повезло. Вот тогда-то цесаревна и взяла курс на «вооруженное восстание», которое и осуществила через месяц. Тетушка очистила политический олимп от племянницы с той же легкостью, с какой большевики в 1917 году выгнали из Зимнего дворца Временное правительство Александра Керенского. А дальше события развивались по юридически безупречному сценарию. Манифест от 25 ноября 1741 года подчеркнул ущербность государственного управления при младенце-царе «чрез разные персоны и разными образы», чреватого внешними и внутренними «беспокойствами», «непорядками» и «разорениями».
Фактически манифест намекал на то, что тринадцатимесячное царствование Иоанна Антоновича под опекой двух регентов (с Елизаветой – трех) вполне подпадает под термин «ненадежное наследство» из Устава о регентстве, что дает право новому опекуну произвести реформу политической системы, не обеспечившей стабильность в стране. И спустя три дня Елизавета Петровна опубликовала второй манифест, которым видоизменила властную структуру в соответствии с положениями завещания своей матери, вновь вступившего в силу после автоматического аннулирования двух документов, подписанных год назад Анной Иоанновной{112}.
По тестаменту супруги Петра Великого первым в очереди на коронацию в Москве стоял Карл-Петр Голштинский, второй – Елизавета. Однако подросток из Германии на 28 ноября 1741 года являлся протестантом. Поэтому в тот день дочь царя-преобразователя с полным правом провозгласила себя императрицей всероссийской (в манифесте от 25 ноября автор, вероятно, не без причины, не обмолвился о том, в каком качестве – главы регентского совета или императрицы – цесаревна принимает престол).
Теперь ей оставалось решить последнюю проблему. Пока племянник исповедовал лютеранство, оспаривать у нее венец было некому. Но, если голштинского отрока кто-нибудь надоумит окреститься в православие, принц может незамедлительно потребовать от тетушки, чтобы та уступила ему место, и Елизавета будет обязана покориться. Закон есть закон. Между тем дочь Петра брала власть в руки всерьез и надолго, а не ради забавы, и зависеть от каприза немецкого князя не желала. Из образовавшейся и пока еще не захлопнувшейся ловушки надлежало найти безукоризненный в правовом отношении выход.
Молодая царица нейтрализовала потенциальную угрозу, и помог ей в этом родной отец. Государыня извлекла из архива подзабытый брачный контракт своей сестры от 24 ноября 1724 года и запустила в оборот уже вроде бы утративший актуальность первый секретный артикул из трех прилагавшихся к договору: «Хотя пресветлейшая княгиня… Анна… отрицалась и ренунцировала на все права, претензии и притязания так в деле наследия, как и во всем протчем, на корону и Империю всероссийскую и оная ренунция такожде от светлейшаго князя и государя Карлуса Фридериха, герцога Шлезвиг-Голштинского апробована… однакож, Его Императорское Величество всероссийский чрез сие именно выговорил и себе предоставил, что, ежели он в какое ни на есть время за благо изобретет и Его Величеству угодно будет одного из урожденных Божеским Благословением из сего супружества принцов к сукцессии короны и империи всероссийской назначить и призвать, то Его Императорское Величество в том совершенную власть и мочь иметь будет. И яко же и светлейший герцог и его будущая пресветлейшая супруга чрез сие обязуются и обещают, что оные в том случае таго от Его Величества таким образом назначенного принца и сына без всякого изъятия и отговорки и без всяких о том постановляемых кондиций Его Императорскому Величеству в совершенную и единую Его диспозицию охотно и немедленно отдать… хотят»{113}.
Одним ловким маневром императрица крепко связала руки мнимым и подлинным авантюристам из Голштинии. Договор есть договор, и тринадцатилетнему герцогу Голштинскому никуда не деться: он приедет в Россию, чтобы стать «сукцессором» нынешнего монарха – Елизаветы Петровны. В итоге религиозный аспект больше не испортит настроение русской царице, ибо из двух юридических актов – завещания и контракта – с момента вызова принца в Санкт-Петербург явным приоритетом обладало брачное соглашение. Во-первых, оно натри года старшетестамента Екатерины. Во-вторых, в части, касающейся сына Анны Петровны, первым вступил в силу именно секретный международный протокол, когда основания для реализации восьмой статьи завещания по-прежнему отсутствовали. Следовательно, юный герцог отныне даже после церемонии миропомазания в греческую веру должен подчиняться предписаниям брачного контракта матери, то есть считаться законным наследником императрицы Елизаветы Петровны, и не более того. Впрочем, в свою очередь, и государыня с той минуты не вправе без согласия принца завещать российскую корону кому-либо другому, кроме него. Аккуратные немецкие партнеры обязательства, взятые на себя, исполнят в кратчайшие сроки и без малейшего ропота. 5 (16) февраля 1742 года Брюммер и Берхгольц привезут герцога Голштинского в Петербург. Российская сторона тоже не ударит лицом в грязь: 7 (18) ноября 1741 года императрица пожалует Карлу-Петру-Ульриху титул великого князя Российской империи и, невзирая на размолвки с племянником и разочарование в умственных и нравственных достоинствах принца, сохранит за ним право взойти на российский престол вслед за ней.
Таковы правовые коллизии воцарения дочери Петра Великого. Насколько успешно она преодолела все препятствия, стоявшие у нее на пути, судить читателю. На мой взгляд, придраться практически не к чему. Комбинация в целом продумана отлично и весьма удачно реализована. А главное, несмотря на ряд осложнений, возникших не по вине Елизаветы, принцесса сумела достичь заветной цели, удержавшись в рамках закона и не превратившись в узурпаторшу, хотя внешне триумф цесаревны, конечно же, очень напоминал нелегитимную акцию.
1762 год. Панин и Екатерина
Важнейшим искажением при описании Славной революции 1762 года является умаление роли Никиты Ивановича Панина, обер-гофмейстера цесаревича Павла Петровича. Обычно его считают незадачливым соперником Екатерины Великой, которого та мастерски перехитрила в месяцы, предшествовавшие перевороту. При этом почти никто не задумывается о том, что, во-первых, политический талант Панина на голову превосходил аналогичные способности Екатерины, а значит, обыграть такого противника мать цесаревича могла только случайно. Во-вторых, план Панина по возведению на престол вместо отца сына, а не матери, был куда реалистичнее и приемлемее для российского общества, чем честолюбивые стремления супруги Петра III. И, следовательно, приобрести титул самодержавной царицы, а не регентши при императоре Павле, она опять же имела шанс лишь при очень благоприятном развитии событий, каковые и произошли в ночь с 27 на 28 июня 1762 года.