Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина
Шрифт:
Кровать застелена. Значит, он не ложился спать… Татьяна Александровна метнулась во вторую комнату, большую — в ту самую, в которой Шебаршин любил принимать гостей, — здесь часто бывало людно. Господи, какие только великолепные тосты тут не произносились. В комнате было много книг, и само здешнее пространство тоже, кажется, пахло книгами. Тихо тут, очень тихо, Шебаршина нет.
Может, он находится в ванной? Пушкина щелкнула выключателем. Леонида Владимировича не было и в ванной. Где же он в таком разе есть, где? На балконе?
Пушкина прошла на кухню. Стол, холодильник, небольшой диван.
Леонид
Полотенце набухло кровью, края заскорузли, потемнели. Пушкина сделала шаг вперед к сидящему Шебаршину — вдруг ему нужна помощь? — в следующее мгновение остановилась, словно бы уткнулась в некое невидимое препятствие: поняла — помощь Леониду Владимировичу не нужна. Она вообще больше ему не понадобится.
На полу лежал пистолет. Наградной «стечкин», она видела его у Леонида Владимировича раньше. Тут же находились и документы на оружие.
В этот момент она услышала голос Сережи Насупкина — он словно бы прорезался из небытия, а сам Сережа очнулся от некого оцепенения (тут, впрочем, любой из нас пришел бы в оцепенение):
— Ничего не трогайте, пожалуйста, тетя Таня. Ни-че-го!
Он знал, как вести себя в таких случаях, лицо у него было бледное, напряженное.
Квартиру закрыли на ключ. Спустились вниз к столу консьержки. Вновь стали звонить в отделение полиции. Занято. Позвонили еще раз — в ответ в трубке запищали знакомые частые гудки. Дозвонились только через общую дежурную службу — наконец отделение отозвалось:
— Але!
— Приезжайте срочно! Человек застрелился.
— А «скорую» вызывали? — прозвучал совершенно неожиданный, во всяком случае для Татьяны Александровны, вопрос: она приготовилась услышать какие-то другие слова, совсем другие.
— Это уже не актуально, — довольно резко ответила она, — Записывайте адрес.
Ожидали полицейских дома у Леонида Владимировича — поднялись в квартиру 166, на пятый этаж. Вначале приехали двое полицейских, потом целая бригада, затем Колокольцев Владимир Александрович, генерал-лейтенант, начальник московской полиции, нынешний министр внутренних дел России.
Осмотрев квартиру, Колокольцев спросил:
— Вещи так лежали?
В это время Сережа Насупкин прокричал:
— Тетя Таня, тетя Таня, пройдите-ка сюда!
Он нашел записку Леонида Владимировича, точнее, это была не записка, не отдельный листок бумаги, а целый блокнот, — правда небольшой. Наверху ровным почерком было написано: «Дежурный по СВР» — службе внешней разведки, телефон, а чуть ниже — запись, сделанная ровным спокойным почерком — видно было, что Шебаршин жестко держал себя в руках, несмотря на беду, не паниковал, — «17.15 — отказал левый глаз». Еще ниже следовала вторая, сделанная простым карандашом запись, от которой невольно по коже побежит дрожь, а пол под ногами закачается у любого человека: «19.00 — полностью ослеп».
Несмотря на то, что мир погрузился во тьму, — ничего в ней не понять, не видно ни зги, — а потому сдавливали слезы и боль, Шебаршин сумел сделать эту запись, наверное, помогла память руки,
Жизнь во тьме для Шебаршина потеряла смысл. Он, конечно же, вспомнил жену — деятельную, живую, энергичную, милую, которая всегда находила себе работу, не стояла без дела. Вспомнил и то, какой она стала после болезни… Это было обычное, полумертвое тело, за которым надо было кропотливо ухаживать.
А теперь и он, похоже, сделался таким, полумертвым, за ним тоже надо будет ухаживать. Кто станет это делать?
Не было у Шебаршина на это ответа: и дети, и внуки были заняты серьезной работой, а правнуки еще не подросли.
Можно, конечно, нанять на стороне участливого, заботливого человека, но это будет чужой человек, вот ведь как. Чужого человека Шебаршин откровенно стеснялся. Да и вообще, генералу, награжденному самыми престижными боевыми орденами страны (к несчастью, уже ушедшей), совершенно не пристало находиться в беспомощном состоянии… Никто не знает, о чем думал в те страшные горькие минуты Леонид Владимирович Шебаршин, и никогда никто, увы, не узнает. Не дано.
Последнее слово, которое он оставил в своей предсмертной записке, так и не было расшифровано — видно было, что написано оно внезапно ослепшим человеком, начиналось то ли с буквы «к», то ли с «н», то ли с «п», — не понять, выглядело смятым, сломанным, как будто попало под каток. И вообще, похоже, он не закончил это слово, остановился, как остановилась для него и жизнь. Все остановилось.
Может, это было слово «прощайте»? По логике вроде бы подходит, но на это ответа нет. Да и не это, если честно, главное.
Позже стало известно, что у Леонида Владимировича в этот вечер было еще два телефонных разговора. Как минимум два.
Один — со Светланой Гургеновной — Пушкина, к сожалению, не знает ее фамилию, мне узнать тоже не удалось, — скорее всего, потому, что эта фамилия просто закрыта для широкой публики. Как в свое время была закрыта фамилия и самого Шебаршина.
Муж Светланы Гургеновны был сослуживцем Леонида Владимировича — хорошим специалистом и хорошим человеком, хорошим семьянином — в общем, хорошим мужиком, достойным носить офицерские погоны. Его не стало.
Несколько лет назад у Светланы Гургеновны стряслась беда — сгорела дача, вместе с дачей много разных ценных бумаг и книг, утвари, мебели. Помочь ей никто не мог — ни служба мужа, которая претерпевала не лучшее время, ни друзья, которые также находились в стесненных условиях, ни родственники… Так уж получилось.
Помог только один человек — Шебаршин. Помог деньгами. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы Светлана Гургеновна пережила ту, как мнилось, непоправимую беду.
Когда не стало мужа, Светлана Гургеновна, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, устроилась сразу на три работы, день у нее был расписан плотно, лишний раз к телефону не отлучишься, поэтому звонила она Леониду Владимировичу поздно, около десяти часов вечера.