Тайны мозга. Почему мы во все верим
Шрифт:
Вера дается быстро и естественно, скептицизм – медленно и неестественно, и большинство людей демонстрируют нетерпимость к неопределенности.
Это исследование говорит в поддержку предположения, которое я называю гипотезой Спинозы: вера дается быстро и естественно, скептицизм – медленно и неестественно, и большинство людей демонстрируют нетерпимость к неопределенности. Научный принцип, согласно которому какое-либо утверждение считается неверным, пока не будет доказано обратное, противоречит естественной для нас склонности принимать как истину то, что мы можем быстро постичь. Таким образом, нам следует поощрять скептицизм и неверие, обеспечивать поддержку тем, кто готов менять свое мнение, несмотря на новые доказательства. Вместо этого большинство социальных институтов, особенно в сфере религии, политики и экономики, поощряет веру в религиозные, партийные или идеологические доктрины, карает тех, кто оспаривает авторитет лидеров и не приветствует неуверенность и в особенности скептицизм.
Мозг верующих и неверующих
Во время второго исследования с применением фМРТ, направленного на поиски нейронных коррелятов религиозной и нерелигиозной веры, Сэм Харрис и его коллеги по Калифорнийскому университету
Сканирование показало, что в мозге и верующих, и неверующих как при религиозных, так и нерелигиозных утверждениях в вентромедиальной префронтальной коре, которая, как уже отмечалось, ассоциируется с чувством собственной значимости, принятием решений и обучением в контексте поощрений, отмечалось усиление сигнала, то есть усиливался приток крови, насыщенной кислородом. Это «допаминергическая система» – напомню, что допамин является нейротрансмиттером, связанным с удовольствием и участвующим в подкреплении обучения. Такая ситуация наблюдалась независимо от того, чему верили участники – утверждениям о Боге или о заурядных фактах. В сущности, прямое сравнение веры и неверия у верующих и неверующих показало отсутствие разницы и позволило Харрису и его коллегам сделать вывод о том, что «разница между верой и неверием, по-видимому, не зависит от содержания». То есть и верующие, и неверующие скорее всего оценивают достоверность как религиозных, так и нерелигиозных утверждений благодаря одному и тому же участку мозга. Другими словами, в мозге нет «модуля веры» или «модуля неверия», нет ни легковерной, ни скептической сети.
И верующие, и неверующие скорее всего оценивают достоверность как религиозных, так и нерелигиозных утверждений благодаря одному и тому же участку мозга.
Вычитание реакции на нерелигиозные раздражители из реакции на религиозные раздражители дало более сильный, зависимый от содержания кислорода в крови сигнал для религиозных раздражителей в передней островковой доле (связанной с восприятием боли и отвращением) и вентральном стриатуме (или полосатом теле, связанном с поощрением), а также в нашей давней знакомой ППК, сети выявления ошибок и разрешения конфликтов. Следовательно, религиозные утверждения вызывали больший положительный и отрицательный эффект. Вычитание реакции на религиозные раздражители из реакции на нерелигиозные раздражители выявило усиление активности мозга, а именно гиппокампа, который, как известно, непосредственно участвует в формировании воспоминаний, которые можно извлечь из памяти. Что характерно, таким образом дело обстояло и для верующих, и для неверующих, в итоге Харрис и его коллеги «предположили, что обе группы столкнулись со значительным когнитивным конфликтом и неопределенностью при оценке религиозных утверждений» и что «суждения о нерелигиозных раздражителях, представленные в нашем исследовании, по-видимому, в большей степени зависели от того, какие системы мозга участвовали в обращении к накопленным знаниям». [139]
139
Сэм Харрис, Джонас Каплан, Эшли Кьюриэл, Сюзан Букхеймер, Марко Иакобони и Марк Коэн, «Нейронные корреляты религиозной и нерелигиозной веры» (Sam Harris, Jonas Kaplan, Ashley Curiel, Susan Bookheimer, Marco Iacoboni, Mark Cohen, “The Neural Correlates of Religious and Nonreligious Belief”, PloS One 4, no. 10, 2009), e0007272.
Что удивительного в этих результатах и чем они так характерны? Отвечая на этот мой вопрос, Харрис сказал: «Думаю, если принять во внимание суть предмета, то обе группы были менее уверены в своих ответах. Удивительно, конечно, то, что речь идет об обеих группах. Можно было ожидать, что христиане окажутся менее уверенными в том, что «библейский Бог на самом деле существует», чем в том, что «Майкл Джордан был баскетболистом». Но и у атеистов наблюдался тот же эффект при оценивании суждений вроде «библейский Бог – миф».
Кроме того, я задал Харрису вопрос о более глубоких последствиях веры и о том, какую роль система убеждений играет в его открытии, согласно которому подобные убеждения «независимы от содержания». То есть почему важно, что есть лишь одна нейронная сеть для веры и неверия, а не отдельная нейронная сеть веры и нейронная сеть скептицизма? «Предполагается, что вера есть вера, – отметил безо всякой иронии Харрис. – Я думаю, отсюда следуют как минимум два вывода: (1) сильнее размывается иллюзорное различие между фактами и ценностью. Если вера в то, что «пытки – это неправильно» и в то, что «2+2=4» одинаково важна, тогда этика и наука схожи для мозга по степени важности; (2) предполагается, что обоснованность веры зависит от того, как она появилась – в цепочке доказательств и рассуждений, связывающих ее с миром, – а не просто от чувства убежденности». И что из этого? Очень многое, продолжал Харрис в ответ на мои расспросы, потому что «чувство убежденности – вот на что полагаемся мы как потребители убеждений, однако ясно, что это чувство может стать отделенным от веских причин и доказательств в любой сфере (математики, этики и т. п.)». [140]
140
Личная
К счастью, то, что можно отделить от веских причин и доказательств, можно посредством контраргументов соединить с еще более вескими причинами и убедительными доказательствами. Так или иначе, все поставщики научных знаний возлагают на это надежду, а она, как известно, умирает последней. [141]
Часть III
Вера в незримое
«Боюсь, что… из года в год псевдонаука и суеверия будут выглядеть все соблазнительнее, а песнь сирен неразумности – звучать все благозвучнее и притягательнее. Где и когда мы уже слышали это? Всякий раз, когда у нас возникают этнические или национальные предубеждения, в скудные времена, когда брошен вызов самооценке народа или его самообладанию, когда мы мучительно размышляем о нашем сократившемся космическом пространстве и предназначении, или когда вокруг бурлит фанатизм, тогда привычки мышления, знакомые нам по давнему прошлому, стремятся одержать верх. Пламя свечи угасает. Дрожит отброшенная ею лужица света. Сгущается мрак. Начинают ворочаться демоны».
141
Следует отметить, что есть все основания проявлять осторожность при экстраполяции исследований сканирования мозга – таких, как представленные в этой книге, особенно с применением фМРТ, – по ряду причин, в том числе пяти, которые я перечислил в статье для Scientific American Mind (Майкл Шермер, «Почему сканирование мозга заслуживает скептического отношения», Michael Shermer, “Why You Should be Skeptical of Brain Scans”, Scientific American Mind, October/November 2008, 67–71): (1) камера томографа – на редкость неестественное окружение, она вызывает клаустрофобию, голова участника исследований размещена таким образом, что движения невозможны; (2) при сканировании выявляется изменение потока крови, а не нейронная активность, а нейронное срабатывание на приток крови к этим участкам – замедленная реакция; (3) цвета на снимках мозга искусственные, они преувеличивают различия между активностью одного участка и других, окружающих его, а эти различия зачастую незначительны; (4) результаты исследований сканирования мозга – статистические компиляции по множеству участников, а не по мозгу одного человека; (5) участки мозга активизируются по различным причинам. Нейробиолог Рассел Полдрак объяснял мне: «Заманчиво иметь возможность взглянуть на какое-нибудь такое пятно и объявить: «А вот здесь у вас в мозге происходит то или это», тогда как на самом деле этот участок может выглядеть подсветленным, когда участвует в самых различных видах деятельности. Возьмем, к примеру, правую часть префронтальной коры, которая осветляется при выполнении почти любой трудной задачи. Один из способов воспринимать все это – мыслить масштабами сетей, а не модулей. Когда мы погружены в мысли о деньгах, нейронные сети нескольких разных участков особым образом взаимодействуют друг с другом. Так что префронтальная кора может быть задействована во множестве различных задач. Но при взаимодействии с другими сетями мозга она активизируется при участии в конкретной задаче, такой как размышления о деньгах».
7
Вера в жизнь после смерти
В июне 2002 года умер легендарный бейсболист Тед Уильямс, и этот сам по себе достаточно сенсационный сюжет обрел продолжение, когда его сын увез покойного в Скоттсдейл, Аризона, где его подвергли криогенному замораживанию при минус 320 градусах в надежде, что когда-нибудь «Тедди Игру-с-мячом» воскресят, чтобы он вновь мог играть. Если тело Уильямса однажды действительно оживят, будет ли он по-прежнему сумасбродным перфекционистом, который последним в бейсболе отбил более 40 % подач в сезоне? Иначе говоря, если будущие специалисты в области крионики сумеют вернуть Уильямса к жизни, будет ли он по-прежнему самим собой? Находится ли «душа» Теда Уильямса в состоянии глубокой заморозки наряду с его мозгом и телом? Ответ зависит от того, что подразумевается под душой. Если мы называем душой паттерн воспоминаний Теда Уильямса, его личные качества и индивидуальность и если процесс заморозки не разрушает нейронные сети мозга, где хранятся все эти сущности, тогда да, душа Теда Уильямса воскреснет вместе с телом.
В этом смысле душа – уникальный паттерн информации, олицетворяющий человека, и в отсутствие некой среды, в которой после нашей смерти может сохраниться этот паттерн информации о нашей личности, наша душа умирает вместе с нами. Наше тело состоит из белков, закодированных нашей ДНК, следовательно, с распадом ДНК наши белковые паттерны будут утрачены навсегда. Наши воспоминания и индивидуальность хранятся в паттернах нейронов, срабатывающих в нашем мозге, и синаптических связях между ними, так что, когда эти нейроны умирают и синаптические связи разрушаются, это означает смерть наших воспоминаний и индивидуальности. Данный эффект подобен разрушительному действию инсульта, маразма и болезни Альцгеймера, только абсолютен и окончателен. Нет мозга – нет разума; нет тела – нет души. До тех пор, пока не будут разработаны технологии, позволяющие скачивать наши паттерны на более надежный носитель, чем электрическая плоть из наших углеродных белков, все научные свидетельства говорят нам о том, что когда мы умираем, наш информационный паттерн – наша душа – умирает вместе с нами.
Нет мозга – нет разума; нет тела – нет души.
Так или иначе, существование всего одной субстанции – позиция монистов. Дуалисты верят, что существует нематериальная субстанция сознания, единственная в своем роде сущность живого существа, сохраняющаяся при его телесных воплощениях. На древнееврейском языке душу называют словом «нефеш», или «жизнь», или «дыхание жизни»; греческое название души – «псюхе», или «разум», латинское – «анима», то есть «дух» или «дыхание». Душа – это сущность, которая вдыхает жизнь в плоть, одушевляет нас, дает нам дух жизни. Ввиду нехватки знаний об окружающем мире в то время, когда впервые сформировались эти понятия, неудивительно, что люди древности обратились к таким эфемерным метафорам, как разум, дыхание и дух. Только что песик лаял, прыгал и вилял хвостом и вот уже лежит комочком бездыханной плоти. Что произошло за этот момент?