Тайны острова Пасхи
Шрифт:
Знаете ли вы, каковы мои дни?.. Агония! Знаете ли вы, каковы мои ночи?.. Ужас! Эти головы, о которых вы мне только что говорили, эти головы, на которых я строил свое честолюбие, эти бескровные головы - постоянные мои собеседники. Они передо мной, когда я бодрствую, они в моих ночных кошмарах, потому что - теперь я могу сказать вам это - когда я их требовал, то я не только боролся за право, но шел этим кровавым путем к своему успеху. Мне нужно было «да, виновен» от двенадцати присяжных, чтобы добиться этого осуждения, потому что оно создавало мою репутацию, и чтобы добиться его,
И в течение всей своей карьеры я подавлял в себе, чего бы это мне ни стоило, всякое иное чувство кроме честолюбия. Теперь, когда это чувство насыщено, заговорили другие чувства; а к тому же - я верю в будущую жизнь!..
Надо ли теперь мне говорить вам, почему я по своей доброй воле не сделал того, к чему вы сегодня вплотную придвинули меня, оказывая мне этим непредвиденную услугу? Что такое моя теперешняя жизнь?.. Мучение, безмолвное, конечно, мучение, но которое я знаю так, как Прометей знал своего коршуна. Чем будет вечность по ту сторону?.. Вот что до сих пор удерживало мою ослабевавшую руку. Вы заставляете ее ударить, думая, что этим караете меня? Но, быть может, это не кара, а освобождение! Спасибо!
Острая, напряженная мысль светилась в глазах Флогерга, пока он смотрел, как удалялся этот человек и пошатываясь, подходил к двери. Он остановил его на пороге:
– Господин Магуд...
Прокурор обернулся с полубезумным видом. Флогерг глубже перевел дыхание:
– Господин Магуд... вот ваши письма. Отдайте мне этот ящичек.
Безумная надежда мелькнула на лице приговоренного, он колебался.
– Понимаете?
– нетерпеливо продолжал Флогерг.
– Вот ваши письма. Я прекращаю кампанию против вас. Я требую только вашей отставки.
На этот раз несчастный понял. Он весь загорелся безумной радостью:
– Так, значит, это было только испытание, не правда ли?
– сказал он, задыхаясь.
– Я ведь знал, что вы не можете сделать этого. В наш век, в Париже!.. О, как вы меня попугали! Моя отставка?.. Немедленно, хотите? Я подпишу ее при вас, здесь.
– Не к чему, - сказал Флогерг.
– У меня есть фотографии ваших посланий. Уходите.
Тот, колеблясь, протянул дрожащую руку к связке писем. Флогерг позволил взять ее, не сделав ни одного движения, а затем они с минуту стояли неподвижно, лицом к лицу, глядя друг на друга.
– Я вас понимаю!
– медленно сказал прокурор, лицо которого передергивалось.
– Да, вы умеете ненавидеть.
И он ушел.
– Такие решения выше нашей власти, - сказал я, разбудив Флогерга от его гипноза.
– Я так и думал, что вы не дойдете до конца в этом своем желании.
Он пристально посмотрел на меня и потом засмеялся таким смехом, от которого мне стало холодно до мозга костей:
– Не ошибитесь в этом, Гедик. То, что я сделал, - гораздо хуже. Надо быть логичным самим с собою: я не верю в тот свет; значит, этот человек был прав: для него это было бы освобождением. Жизнь делает лучше нас, когда дело касается зла; пусть же она и продолжает делать. Выйдя в отставку, он останется наедине со своей душой. Недурной сюжет
Он дрожал от неумолимой ненависти.
– Теперь вы все знаете, Гедик, - сказал он мне высокомерно и серьезно, - и если захотите, то можете не подавать мне руки.
Слезы потекли по его опустошенному страстями лицу, когда я протянул ему руку.
Глава III.
Воспоминания
– Боже!.. Какая я рассеянная! Я сняла мою шляпку, совсем как прежде...
Она искоса следит за мною, чтобы судить о произведенном эффекте. Я непроницаем и не отвечаю ей на это. Она усаживается на диване, оправляет юбку, скрещивает ноги, - а она знает, что у нее прелестные ноги, - в серых ажурных чулках, через которые тело ее просвечивает розовым атласом. На них маленькие кожаные черные туфельки, и вся она какая-то маленькая нарядная птичка.
Я придвигаю к ней чайный столик на колесиках.
– Нет, нет, не надо горячей воды, Жан. О, какие красивые графины! Хотите, выпьем портвейна? Мне хочется, чтобы у меня закружилась голова.
Вероятно, она изучала перед зеркалом, как произносить это слово: «закружилась»; произнося его, она показывает свои зубы, и в глазах блестит лукавая усмешка.
– Если вам этого хочется, Клара, то делайте.
– Но если мне потом захочется делать глупости?..
Пока я, стоя над нею, наливаю вино, ее надушенное лицо с вопрошающими глазами кажется мне сверху словно цветком. Я отвечаю:
– Я буду рассудителен за двоих.
Глаза ее опускаются, губы сжимаются. Легкая складка появляется на упрямом лбу; она не сдается и продолжает:
– Не правда ли, какая я милая, прихожу к вам сюрпризом, не известив вас об этом?
– Вы очень милы, дорогая Клара, как всегда.
– Скажите же мне, что это доставляет вам удовольствие?
– Разве вы сомневаетесь в этом?
– Немного!..
Не отвечая, я открываю ящичек из сандалового дерева. Чувствую на себе ее глаза, подстерегающие меня.
– Сигаретку?
– Мерси.
– Мерси - да?
– Мерси - нет.
Я твердо зажигаю свою сигаретку и тушу спичку. Она продолжает:
– Прежде, когда я посещала вас, вы не курили.
– Быть может, дым беспокоит вас?
Молчание заполняется только дробным тик-так стенных часов. Она отдает себе отчет, что прямая атака ничего не дала, а я терпеливо жду маневра, который теперь разрабатывается в ее мозгу. Она начинает маневр:
– Мы с вами по-прежнему друзья, Жан?
– Отчего бы, Клара, нам не быть друзьями?
– Друзья... но постойте: настоящие, искренние друзья?
– Настолько друзья, насколько мы можем быть ими.
Она считает удобным детски обрадоваться этому двусмысленному ответу:
– О, как я рада, и как вы милы! (Она произносит это слово: «мюлы», потому что губы ее тогда складываются в более соблазнительную складку.) Я боялась, что вы сердиты на меня, потому что...
– Потому что - что?
– Какой вы злой! Помогите мне...
– Потому что господин Давистер...
– Ага!.. Вот видите! Вы ревновали.