Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона
Шрифт:
Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что новгородское восстание завершило процесс политической переориентации Никона, начатый беседами патриарха Паисия. И то, что после капитуляции 13 (23) апреля Новгорода митрополит хлопотал у государя о прощении мятежных горожан, не означает ли отчасти акт благодарности за невольную помощь в разрешении крайне важной политической головоломки?! Кстати, бунт новгородский, как и повлиявшие на новгородцев события в Пскове, где восстание поднялось из-за многократного роста цен на хлеб, породили авантюрные действия главы экономического блока правительства И.Д. Милославского, в сферу компетенции которого Ванифатьев не вмешивался. По обыкновению, на рискованную акцию отважились из лучших побуждений, чтобы с меньшими затратами урегулировать возникшую размолвку с двором шведским из-за массовой эмиграции в Россию жителей Ингрии и Карелии, отошедших к Швеции по Столбовскому трактату 1618 г. В Стокгольме согласились на выкуп в размере 190 000 рублей, в том числе за счет экспорта 20 000 четвертей хлеба. Стоимость четверти зерна выводили по прейскуранту псковского рынка. Легко догадаться, почему хлеб в Пскове моментально подорожал в разы. Милославский попробовал сэкономить. Вот и сэкономил, спровоцировав социальный взрыв сразу в двух городах. Но если Новгород успокоился достаточно быстро, то с Псковом, пережившим ценовой шок, провозились дольше. Полтора месяца город осаждали, отразили три дерзких вылазки псковичей, а покорили, как и советовал Никон, милосердием. 21 (31) августа 1650 г. Псков покаянным крестоцелованием заслужил прощение царя. Как ни странно, «хлебный бунт» не отрезвил рационализаторскую голову царского тестя, и очень скоро история с экономией денег очень уж нестандартными методами повторится.
А что же Никон? Да, он убедился в правоте Паисия и Морозова, но помочь Борису Ивановичу до зимы не мог, активно содействуя умиротворению псковского мятежа. Добившись 13 (23) и 19 (29) мая амнистии почти всем «заводчикам» новгородской «тили», до сентября он ходатайствовал о том же для псковских бунтовщиков. 1 (11) августа встречался с епископом Коломенским Рафаилом, архимандритом Андроньевским Сильвестром и протопопом Черниговским Михаилом (Роговым). Их Земский собор, заседавший 4 (14) июля и 26 июля (5 августа), уполномочил вести диалог с восставшими. В итоге 12 (22) августа гонец привез Алексею Михаиловичу настойчивую рекомендацию митрополита проявить снисхождение и к псковичам «четырем человеком пущим ворам». Так что не раньше декабря Никон покинул новгородскую епархию, чтобы по традиции перезимовать в Москве, подле молодого государя.
И вот странность. В отличие от предыдущей зимы, зима 1650—1651 гг. выдалась политически очень горячей. И все потому, что кто-то попытался воспрепятствовать официальному упразднению многогласия. 8 (18) декабря 1650 г. грек Фома Иванов доставил в Москву грамоту патриарха Парфения II от 16 (26) августа 1650 г. с ответами на четыре вопроса патриарха Иосифа. Главный из них звучал так: «Подобает в службе по мирским церквам и по монастырем честь единогласно?». Вселенский владыка начертал: «Подобает, и чтение быти со тщанием и вслух всем слышащим совершенным разумом единогласно, а не всем вместе… А певцем пети тропари по чину на правом и на левом клиросех по единому или по два, а не многим, а прочему народу слушати. А псалтырь чести не спешно и прочим слушати. И всякое бы чтение лучитца чести всем вслух, також де и на актенье лучитца чести священнику или дьякону в божественней литоргии и народу в то время говорити «Господи, помилуй» по уставу церковному всем единым гласом с тихостию и с молчанием, а певцем пети одним». Того же дня лист патриарха перевели и внесли в царские покои.
Вроде бы все в порядке и пора созывать Священный собор. Но тут прямо-таки некстати в середине января 1651 г. из Чигирина приезжает очередной посол Хмельницкого Михайло Суличич с набившей оскомину мольбой: запорожскому войску «быть царского величества под высокою рукою». Ясно, какую заученную фразу предстояло продекларировать Волошенинову. И вдруг… 29 января (8 февраля) Алексей Михайлович пожелал уточнить у «черкас»: «Какими мерами и как тому быть, что гетману Богдану Хмельнитцкому и всему войску Запорожскому быти под его государевою высокою рукою? И где им жить — там ли, в своих городех, или где инде? О том с ними наказано ли?»
Вопросы более чем красноречивые. Задавал их человек либо очень глупый, либо впервые услышавший об обращениях украинцев. Полагаю, что верно второе. Монарху, чередующему занятия церковной реформой с отдыхом на охоте, некогда было вникать в проблемы малороссийского гетмана. Да, Алексей Михайлович интересовался Малороссией — ее культурой, особенно церковной и книжной. А вот политическая ситуация в крае государя не волновала. На это у него имелись первые министры и думные дьяки — до 1648 г. Морозов и Чистой, затем Ванифатьев и Волошенинов. Оба дуэта ограждали юношу от подобных государственных забот. Царь довольствовался тем, что подписывал грамоты и указы, присутствовал на дипломатических приемах и боярских думах, облекая в царскую волю советы старших. Разумеется, он выслушивал и речи послов, в том числе украинских, и доклады министров, среди прочего, и о мытарствах «черкасского» народа. Выслушивал, да не слышал. Выражаясь по-простому, вести с Украины в одно ухо царя влетали, в другое вылетали, и, увлеченный иными предметами, Алексей Михайлович быстро забывал о них.
Так бы и жил второй Романов в счастливом неведении и дальше, если бы кому-то из ближнего круга государя в середине января 1651 г. не понадобилось усовестить беспечного венценосца, равнодушного и черствого к бедам единоверцев — польских подданных. И кому же? Морозову?! Борис Иванович, судя по депешам Поммеренинга, склонял к тому воспитанника с начала 1649 г. {42} Только тщетно. Слова министра, свалившего государство в революцию, уже не воспринимались воспитанником как истина в последней инстанции. Ванифатьев?! Естественно, нет. Ртищев?! По молодости лет не обладал нужным авторитетом, даже если и сочувствовал украинцам. Остается единственный кандидат — митрополит Новгородский Никон, возвратившийся в Москву убежденным сторонником войны с Польшей…
М. Суличич с товарищами опешил, когда того же 29 января (8 февраля) в Посольском приказе узнал, что неясно русскому государю. Послы не без обиды молвили: «Как гетману их, Богдану Хмельнитцкому и всему войску запорожскому быти под царского величества высокою рукою, о том они не ведают. И от гетмана с ними о том ничего не наказано, а ведает то гетман! »
Если делегацию из Чигирина ответ государя обескуражил, то «ревнителей благочестия», напротив, не на шутку встревожил. К тому же Алексей Михайлович не ограничился простым любопытством к миссии Суличича, а чуть ли не сразу после приезда в Москву казаков велел, во-первых, послать к Хмельницкому спецкурьера — дьяка Лариона Лопухина, во-вторых, созвать чрезвычайный собор по «литовскому делу». Ванифатьев мгновенно сообразил, чем чревато для единогласия и реформы в целом «сборное воскресенье» в защиту Украины, и, пока Разрядный приказ (И.А. Гавренев) организовывал выборы в городах и уездах депутатов от дворянства и посада, постарался максимально ускорить проведение Священного собора, чтобы переключить внимание духовного сына с международной тематики на внутреннюю. Алексей Михайлович от любезного его сердцу дела уклоняться и не думал, собственноручно набросав повестку дня совещания из тринадцати параграфов.
Первым, разумеется, стояло «О единогласном пении в с[вя]тей Бож[ией церкви] в монастырех и в соборех…». Собор заседал один день — 9 (19) февраля 1651 г. в Кремле. Грамота патриарха Парфения лишила смысла какие-либо дискуссии, почему узаконение единогласия прошло вполне гладко. И теперь надлежало «по преданию святых Апостол и святых и богоносных отец и по уставу пети во святых Божиих церквах чинно и безмятежно, на Москве и по всем градом, единогласно, на вечернях и на павечерницах, и на полунощницах, и на заутренях, псалмы и псалтырь говорить в один голос, тихо и неспешно… к царским дверем лицем. А… в которое время священник говорит ектенью, а певцы в то время не поют. А в которую пору певцы поют, и в то время священнику ектеньи не говорить… А псаломщику или псалтырнику також говорить ряд псалма и стих, сказав на крылос, и дожидатися, покаместа певцы допоют стих с припелом… Також на вечерни прокимны, а на заутрене «Бог Господь» со стихи пети, пережидаясь, и тропари, и седалны сказывать и песни по чину, неспешно. И по них чести священное писание на поучение православным христианом. И пред литоргиею часы говорить единогласно ж, и во святей божественней литоргии ектеньи и возгласы… и прокимны со стихи., пети також де… не вдруг, пережидаяся..>
Тем не менее уже 11 (21) февраля 1651 г. московская оппозиция нащупала лазейку, как обойти неудобный закон. Однако бдительность «боголюбца» попа Гавриловской церкви Иоанна спасла Ванифатьева от конфузии. Он буквально за руку в четвертом часу дня (около полудня) схватил в тиунской избе заговорщиков — попов Никольской церкви Прокофия, Лукинской церкви Савву и Савинской церкви, что на Арбате, Андрея. Троица явилась к тиуну — «интенданту» патриарха Иосифа, надзиравшему за соблюдением церковного благочиния в столице. Изба располагалась у храма Василия Блаженного («церкви Покрова Богородицы, что на рву»). Вместе с человеком патриарха за порядком следила дюжина выборных — поповских старост и десятских дьяконов. Аналогичные «конторы» действовали и в провинциальных городах.
Так вот, три попа попросили у тиуна отсрочку до воскресенья в исполнении утвержденного на днях соборного акта, ибо хотели подать челобитную патриарху, «чтоб им с казанским протопопом в единогласном пении дали жеребей. И будет ево вера права, и они де и все учнут петь и говорить». Тиун не возражал, но поп Иоанн услышал о коварном плане. Тогда «ханжу» попробовали нейтрализовать силой слова. Сперва агитировали: «Заводите де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение и людей в церкви учите. А мы де людей преж сего в церкви не учивали, а учивали их в тайне… К выбору, которой выбор о единогласии, руки не прикладывать. Наперед бы де велели руки прикладывать о единогласии бояром и околничим, любо ли де им будет единогласие». Потом запугивали: «Нам де хотя умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать. Ты де ханжа, еще молодой. Уж де ты был у патриарха в смиренье, а ныне у патриарха в смиренье будешь же!» Ни то, ни другое гавриловского попа не «образумило». Поколебавшись два дня, 13 (23) февраля 1651 г. отец Иоанн донес об угрозе, нависшей над церковной реформой.