Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона
Шрифт:
Умиротворение дворянства и посада позволило вернуть в Москву воспитателя царя. Если кто-то и опасался возрождения диктатуры Морозова, эти страхи развеялись уже спустя пять суток после появления 26 октября (5 ноября) 1648 г. боярина в столице. 31 октября (10 ноября) первый министр Я.К. Черкасский повздорил с ним, сидя за царским столом, и демонстративно ушел из дворца, создав повод для собственной отставки. О чем «в 4-м часу ночи» того же дня (незадолго до полуночи) И.А. Гавренев и известил князя. Три важнейших приказа тогда же поручили И.Д. Милославскому. Ванифатьев тем самым достиг двух целей: во-первых, не пустил во власть сторонника войны с Польшей, во-вторых, окончательно убедил поверившее ему московское большинство, что «плещеевщина» не повторится. Отсюда и в целом терпимое отношение москвичей к церковным реформам отца Стефана, упрямо добивавшегося от прихожан подчинения уставу благочестия, провозглашенному Иваном Нероновым с амвона Казанской церкви.
В третий раз укротить непокорную Москву Ванифатьев попытался после того, как 29 января (8 февраля) земские депутаты единодушно одобрили окончательную редакцию Соборного уложения и на том завершили свою работу. Царский духовник, видно, не сомневался, что высшее духовенство не посмеет перечить царскому желанию, и 11 (21) февраля 1649 г. собрал «в середней» палате царского дворца патриарха, двух митрополитов, трех архиепископов, одного епископа, шесть архимандритов, девять игуменов, десять протопопов, не считая себя. В повестку дня внес единственный вопрос: «как лутче быти» с проблемой уклонения народа от «долгого и безвременного пения»? Подразумевалось, конечно же, одобрение Священным собором единогласия, с чем прихожанам придется-таки считаться. Уверенность в успехе укреплял визит в Москву патриарха Иерусалимского Паисия, гостившего в ней с 27 января (6 февраля) 1649 г. Уважаемый грек присоединил собственный голос в защиту единогласия.
Увы, затея с треском провалилась. Двадцать семь участников прений, отвергнув притязания благовещенского протопопа, постановили: «Как бы[ло] при прежних святителех митрополитех и патриархех, по всем приход[ским] церквам божественной службе быти по-прежн[ему], а вновь ничево не всчинати». И что же Ванифатьев, смирился с финалом, фактически запрограммированным? Какой там. Наоборот, впал в бешенство. «Муж благоразумен и… добродетелен» не постеснялся обругать и выбранить почтенных старцев, отстоявших, между прочим, позицию большинства москвичей, а, в принципе, всей страны. Однако большевик — всегда и везде большевик. Кто не с ним, тот против него. Несогласные и вовсе — враги народа, по терминологии отца Стефана — «волки», «губители» исконного православия. Судя по жалобе патриарха и архиереев на высочайшее имя, оскорбительная для них сцена разыгралась в присутствии Алексея Михайловича и выглядела продолжением нравоучительного урока, когда главный протопоп России посетовал юному монарху на то, что «в московском государстве нет церкви Божий»!
Обиженное духовенство хотело засудить Ванифатьева по статье Уложенной книги о хулении «соборной и апостольской церкви», за что полагалась смертная казнь. Впрочем, на духовного отца государя, по совместительству, первого министра, она не распространялась. К тому же для первого министра вполне естественно именно так отреагировать. Если же еще учесть, что патриарх Иерусалимский Паисий в Москве не только за единогласие выступал, но и за Богдана Хмельницкого слово замолвил, то нервный срыв отца Стефана нетрудно и понять, и простить. Кстати, патриарх Иосиф это со временем и сделал {38} .
Дурную весть отцу Стефану сообщили 1 (11) декабря 1648 г. Вероятно, сам Михаил Волошенинов. В тот день в Посольском приказе расспросили трех «черных попов» с Афонской горы — Петрония, Палладия и Сильвестра. Они предупредили царских дьяков о скором прибытии в Москву патриарха иерусалимского Паисия. Но не это встревожило Ванифатьева, а факт сопровождения греческого архипастыря от молдавских границ до городка Веницы (Винницы) неким полковником гетмана Хмельницкого, который из Винниц умчался куда-то один, оставив патриарха дожидаться своего возвращения. Протопоп сразу заподозрил неладное — попытку запорожцев через одного из вселенских патриархов убедить Алексея Михайловича ввязаться в войну с Польшей. Надежда на то, что едет самозванец, рассеял второй расспрос афонских старцев 19 (29) декабря. Их описание («ростом… средним, в плечах широк») совпало с внешними данными того, кто ранее под сим именем посещал Москву.
Наконец, 21(31) января 1649 г. гонец Михайло Каленкин привез от воеводы Путивля Никифора Юрьевича Плещеева депешу, разъяснившую ситуацию. Паисий 5 (15) января достиг Путивля вместе с казацким полковником С.А. Мужиловским, тем самым, ехавшим с греческим гостем от Ясс. Полковника гетман «послал… с ним, патриархом… к… царю… Алексею Михайловичу… о… государеве великом деле заодно». Паисий и Хмельницкий встречались в Киеве. От себя курьер добавил, что Путивль покинул вслед за Паисием, которого обогнал у Севска, и на дорогу затратил десять дней. Теперь Ванифатьев уже не сомневался, с чем в Москву спешит иерусалимский владыка. Правда, для принятия контрмер у него имелись считаные дни из-за промедления Плещеева. Первой он покарал путивльского воеводу тремя днями ареста. Второй отправил в Калугу Ф.М. Мякинина приставом к Паисию и секретным ордером аккуратно разведать в беседах, патриарх «для чего… к государю едет — для милостыни ль или для иных каких дел». Третья, самая важная, касалась архимандрита Никона — единственного, кому протопоп мог доверить ее выполнение…
24 января (3 февраля) Мякинин и Паисий пересеклись в Калуге. 27 января (6 февраля) кортеж добрался до Москвы. 29 января (8 февраля) на квартиру патриарха в Чудовом монастыре пришел думный дьяк Волошенинов и поинтересовался целью визита. Паисий о ней поведал откровенно и без обиняков: «Как де он, патриарх, был в Киеве и приказывал от себя к гетману Хмельницкому, что он человек крестьянские веры, а, сложась з бусурманы, многие христианские крови пролил, а ему де было о том мочно сослатца с царским величеством. И гетман де писал к нему, патриарху, что ему о помочи писать было неколи, а покаместа было им о помочи писать, и ляхи б их всех побили и веру искоренили, и он де по ссылке, с татары сложася против поляков, за православную християнскую веру стоял. Да гетман же Хмельницкой писал к нему, патриарху, что он ко государю о помочи писал, чтоб он, государь, ему, гетману, на поляков помочь велел учинить и войною на них с своей стороны послал и свои городы, которые от московского государства к ним, поляком, отошли… изволил… у поляков отыскать (отымать? — К.П.), и он бы, гетман, все городы и до Смоленска под государеву руку подвел. И он де, великий государь, помочи им, черкасом, учинити и городов у них взята не изволил.
И после того был он, патриарх, у гетмана Хмельницкого у самово… А ныне они, гетман и все войско запорожское, велели ему, патриарху, бить челом царскому величеству, чтоб он, великий государь, изволил войско запорожское держать под своею государскою рукою, а они, черкасы, ему, государю, будут, как есть, каменая стена, и чтоб он, государь, им помочь учинил ратными людьми, а они, черкасы, ему, государю, вперед будут надобны… Он де, патриарх, как у них, черкас, был… всю их мысль видел, что они под государевою рукою быти желают».
Волошенинов доложил обо всем «на верх», откуда ответили несколько дней спустя, и весьма оригинально. 4 (14) февраля в Золотой палате Алексей Михайлович официально поприветствовал иерусалимского владыку, обменявшись с ним формальными любезностями и солидным перечнем подарков. Затем патриарха познакомили с архимандритом Ново-Спасским Никоном, который тут же буквально приклеился к «дорогому гостю», донимая с утра до вечера умной речью, московскими достопримечательностями, приятными прогулками… Паисий быстро разгадал истинный мотив радушной опеки: затруднить ему поиск при русском дворе сторонников войны с Польшей. И, похоже, Никон сумел помешать греческому патриарху выйти на того, в союзе с кем Паисий имел шанс нейтрализовать влияние Ванифатьева на царя. Ведь одному духовному авторитету благовещенского протопопа противостояли бы и духовный, и светский авторитеты двух уважаемых государем персон — вселенского патриарха и Б.И. Морозова любимого воспитателя монарха, фактически приемного отца.
Впрочем, Паисий парировал интригу царского духовника еще оригинальнее. Осознав, что установить контакт с лицами, сочувствующими Хмельницкому, не получится, он попытался распропагандировать обходительного Никона. Уже 8(18) февраля 1649 г. владыка адресовал Алексею Михайловичу льстивое письмо, расхваливающее «преподобного архимандрита Спасского» — прекрасного собеседника, «мужа благоговейного», «великому государю» верного. А просьбу оно содержало скромную — позволить Никону полную свободу общения с ним: «Да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения великого вашего царствия». Ни Ванифатьев, ни молодой царь подвоха в обращении патриарха не заподозрили и желание святейшего удовлетворили, полагая, что оба обсуждают проблемы церковные. Разумеется, различия в обрядах греческого и русского православия настоящий и будущий патриархи тоже рассматривали. Однако о политике дебатировали больше. И если царский духовник за полтора года привил Никону симпатию к греческой и малороссийской культуре, то иерусалимский иерарх за пару месяцев заронил в том же человеке серьезные сомнения в продуктивности политики самоизоляции от Украины, избранной Ванифатьевым. К концу марта Никон как минимум, во многом пересмотрел свое отношение к внешнеполитическому курсу Москвы, раз Паисий перед отъездом домой велел одному из членов свиты остаться в Москве. В списках посольства он значился «уставщиком Арсением».